Всегда мне нравился Мицкевич, но я не знал – почему.

      Пока не понял, что писал он шифром и что это принцип поэзии,

      дистанция меж тем, что знаешь

      и что выявляется.

      То есть важно содержание, как ядро в скорлупке, а как станут

      играть скорлупой, уже неинтересно.

      Ошибки и детские планы искателей тайны

      заслуживают прощения.

      Меня высмеивали за Сведенборгов[27] и прочие небылицы,

      ибо я выходил за рамки рецептов

      литературной моды.

      Злорадной гримасой искривленные морды

      питекантропов, рассуждавших о моих суевериях

      набожного ребенка,

      Который не хочет принять одно доступное нам знание —

      о взаимном сотворении людей

      и совместном сотворении того, что называют истиной.

      В то время как я хотел верить в Адама и Еву,

      изгнание из рая и чаянье возврата.

      Ну да, я помню двор в усадьбе Ромеров,

      где помещалась ложа «Беззаветный литвин».

      И в старости я стоял на моем университетском дворике

      под аркадами, перед входом в костел Святого Апостола Иоанна.

      Какая даль, но я мог бы услышать, как возница щелкает бичом

      и мы из Тугановичей гурьбой подъезжаем к воротам имения

      Хрептовичей в Щорсах.

      Чтобы в самой большой в Литве библиотеке читать книги,

      украшенные рисунком космического человека.

      Если пишущие обо мне перепутают столетия,

      я сам подтвержу, что был там в 1820 году,

      склонившись над «L’aurore naissante» Якоба Бёме,[28]

      издано во Франции, 1802.

      Не по легкомыслию, почтенные богословы,

      занимался я тайным знанием многих столетий —

      но по боли сердечной, глядя на ужасы мира.

      Если Бог всемогущ, Он может это позволить,

      только если предположить, что Он не благ.

      Откуда границы его могущества, почему таков,

      а не иной порядок сотворения – пытались ответить

      герметики, каббалисты, алхимики, рыцари Розы и Креста.

      Лишь сегодня теории астрофизиков подтвердили бы

      их предчувствия, что пространство и время

      отнюдь не вечны, но имели свое начало

      В одной невообразимой вспышке, от которой пошли

      исчисляться минуты, часы и веки веков.

      А они занимались тем, что случилось в лоне Божества

      перед этой вспышкой, или как появились Да и Нет, добро и зло.

      Якоб Бёме верил, что зримый мир возник

      из катастрофы, как акт милосердия Бога,

      желавшего упредить расширение чистого зла.

      Когда мы жалуемся, что земля – прихожая ада,

      то вообразим: могла бы она быть настоящим адом,

      без единого проблеска красоты и добра.

      Мы