Ты человека простого измучил

      Да над его же мученьем хохочешь

      И со своими шутами хлопочешь

      Зло и добро обессмыслить получше.

      Хоть бы и все пред тобой на колени,

      Рады, что шкура цела, упадали,

      Оды чеканя тебе и медали, —

      Ты не надейся на успокоенье.

      Все позабудут – запомнит поэт.

      Можешь убить его – явится новый.

      Будет записано дело и слово.

      Лучше уж выбери крепкий еловый

      Сук, и веревку, и зимний рассвет.

      На равнине дерево сухое.

      Мать сидит в его тенёчке малом.

      Облупляет вареное яичко,

      Запивает чаем из бутылки.

      Видит город, никогда не бывший.

      В полдень башни и стены так и блещут,

      Смотрит мать на голубиную стаю,

      С кладбища до дому возвращаясь.

      Позабыли, сынок, позабыли.

      Из друзей тебя никто не вспоминает.

      Ребятишек народила невеста,

      О тебе уж не подумает ночами.

      Памятники стали по Варшаве,

      Твое имя не выбито на камне.

      Только мать, пока жива еще, припомнит,

      Как смешон ты был и прямо как ребенок.

      Под землею Гайцы, под землею,

      Уж навеки двадцатидвухлетний.

      И без глаз он, и без рук, без сердца,

      Ни зимы не знает и ни лета.

      Что ни год река взрывает льдины,

      Во бору подснежник расцветает.

      Кувшины черемухой наполнив,

      «Сколько лет мне, – спросят, – жить, кукушка?»

      Под землею Гайцы – не узнает.

      Что Варшава битву проиграла.

      Баррикаду, на которой умер,

      Разобрали потресканные руки.

      Красной пылью окрашивался ветер,

      Дождь прошел, и соловей защелкал,

      Каменщик орал под облаками,

      Кверху дом подтягивая новый.

      – Говорят, сынок, стыдиться надо,

      Не за правое, мол, дело бился.

      Мне ли знать, пускай Господь рассудит,

      Раз нельзя поговорить с тобою.

      В пыль цветы твои поискрошились,

      Это засуха, единственный, прости мне,

      Мало времени, а воду издалёка

      Надо брать, когда сюда приходишь.

      Мать под деревом платок оправляет,

      Светят в небе голубиные крылья.

      Загляделась, задумалась матерь,

      А простор такой высокий, высокий.

      Уезжает к городу трамвайчик,

      Парень с девушкой мчатся вдогонку.

      Мать и думает: поспеют – не поспеют?

      Добежали. И вошли на остановке.

      Вечно стремился я к форме более емкой,

      что не была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозой

      и позволяла бы пониманье, не обрекая

      автора и читателя на высочайшие муки.

      В самом существе поэзии есть непристойное нечто:

      из нас возникает вещь, о коей не знали мы, что есть она в нас,

      и мы моргаем, словно