Пасха. Буддийский божок сидит на порожке —

      попой ко мне, мордой к балкону

      (весь обласканный солнцем, с хвостиком

                посередке),

      буркает на прохожих, заливается периодическим

                басом.

      –  Ну что, – говорю, – Барабашка, не веришь

                в нашего бога?

      Обернулся божок, улыбается, не отвечает.

      А ведь раньше было не так: вот уж любили

                друг друга – так это любили,

      ссали на место, бегали друг за другом,

      я с мокрой тряпкой – за ней, а она —

                от меня и по кругу,

      забивалась черным комком под трубу в туалете,

      закрывала глаза, утыкалась мордою в угол,

      и, как цуцик, дрожала и была так тлетворно —

                моя.

      А бежать было некуда: был я один на свете,

      круглый как бог и безжалостный как земля.

      И так все это было по-пахански, по-лагерному,

                скучно, невыносимо,

      что однажды она приползла ко мне утром

                (четырехмесячная), после очередных побоищ,

      вскарабкалась мне на грудь,

      легла и заснула,

      и такая тоска воцарилась,

      что я только смотрел брезгливо

      на нежный ее звериный затылок,

      на поникшие уши ее, на пахучий детский висок —

      и вдруг так отчетливо понял: Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

      И УЖЕ НИКОГДА НЕ СМОГУ ПОЛЮБИТЬ —

                НЕ ПОЛУЧИТСЯ.

      …а когда мы очнулись – уже наступила весна

      и мы спали обнявшись, как две разноцветные

                гусеницы,

      и сквозь наши горячие руки

      бил любви равнодушный ток.

      Вот и мы… Как устанем мы оба, и ты скажешь

                мне «уходи»,

      соберу я в солдатский мешок свои плюшевые

                игрушки,

      миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи

                справки свои,

      и вползу попрощаться с тобой

      и – усну на твоей груди…

      Но уже на будущий год – я проснусь

                равнодушной кошкой.

      Потому что любовь прохладна. – И никакая она

                не твоя,

      да и я никакой не бог, чтобы быть беспощадным

                и душным,

      ведь горячей – бывает шкурка, твой живот

                и моя рука,

      а любовь, что меж нами течёт, как изнанка

                цветка, – равнодушна.

      Даже