О, это ночное брюзжанье и бденье…

      Под лампою непроходимо темно.

      И как разглядеть его – стихотворенье?

      Меня самого уж найдет ли оно?

      Никак не выводится нужное слово.

      Безволен в жилище разлившийся мрак

      кромешный. Так вот она – жизни основа!

      Я выронил ручку. Найти ее как

      в петлистом, скрипучем,

                       каменноугольном —

      ни вспомнить подробно его, ни забыть

      на добрую память —

                       мешке добровольном?!

      И там обрывается почерка нить…

      Куда там вяземский халат!

      В своем протертом до проплешин

      от ворота до самых пят

      пальто; в похожей на скворечник

      усадьбе десятиметровой,

      где ежегодный твой доход

      ничтожен столь, мелкорублевый,

      концы с концами, что вот-вот

      ты не сведешь; со всем семейством

      угрюмым и полусвятым;

      своим поддельным компанейством

      за рюмкой и глотая дым, —

      когда ты тащишься под вечер —

      еще не мертв, уже не жив —

      до дома, под язык вложив

      таблетку, и сказать-то неча

      на «как пройти?» и «сколько время?»

      любому встречному в ответ —

      – А закурить? – Ах, нет! – и в темя…

      Халата тоже, кстати, нет.

      …и тянешься к форточке воздух

      лизнуть, и на гландах ангины

      висят виноградные гроздья

      да горечь целебной малины.

      А ртутная скачет линейка,

      и кажется, будто под домом

      трамвайная узкоколейка

      грохочет молочным бидоном.

      Но Кто-то огромный и добрый

      целует в горячие веки,

      как будто вот-вот – и с утробой

      простишься своею навеки.

      В тот день, в который Йозеф К.

      недораспробовал свой завтрак

      и Пушкин выводил, что «ах, как

      напрасна жизнь и далека»,

      вам дверь откроет фройляйн Эльза,

      чья плотоядная душа

      распахнута почти донельзя —

      но до чего как хороша!

      А после в яме котлована,

      второй сворачивая штоф,

      твердить «убог мой дар» упрямо

      поверх разросшихся голов.

      И дальше в искреннюю темень

      нетвердой поступью ступя,

      вдруг воспоследовать за теми,

      что заждались давно тебя.

      На третий выкарабкиваюсь я,

      и кажется, что тащишься гурьбою

      с