…A в парке городском напрасно

      деревья стригли наголо.

      Я жил тогда – и ежечасно

      стихотворение могло

      вспорхнуть на ветку.

      Как ни странно,

      там до сих пор в густой тиши

      всплывает шелест беспрестанно

      листвы взволнованной.

      Шурши!

      Вот и осень – очиним перья.

           Влажным скрипом проворно дыша,

      узнаю о себе теперь я

           все, что знала допреж душа,

      отчего заходилась в кашле

           летом потным ее листва.

      Но уже не припомню даже

           с нею я своего родства,

      не узнаю. Купаться не в чем

           взгляду, брошенному в окно.

      И от веточек тонких резче

           он становится. Глубже дно

      тонкокожее лужиц блеклых.

           С водопоя бредут стада

      волокнистые, и на стеклах

           проступает с утра вода.

      А из сизой небритой тучи,

           закрывающей пол-лица,

      смотрит первой звездой мигучей

           твой Лелеятель – несть конца.

      И, запутавшись в путах ветвей,

      дышит осень уже снегопадом.

      Облака, опрокинувшись в ней,

      пахнут будто бы самосадом.

      А словам в прошлогодний пора

      перегной, отделяясь от тела.

      Превращается почва, сыра,

      так в себя самое то и дело.

      И листва, вспоминая о ней,

      отправляется в лужи топиться —

      потому что чем ночи длинней,

      тем от них ничего не добиться.

      Потому что чем глубже был вдох,

      отстоявшийся в горькой гортани,

      тем отчетливей выдох и Бог —

      и Его очертанья в тумане.

      Набухшая пятится осень

            в полуоблетевший словарь,

      который прекрасен, несносен

            и нежен, пока не январь.

      Прилежно в иные пределы

            она истощенную нить

      все тянет. И нечего делать,

            и до смерти хочется