И вот та родина, где я ходил босой,

      и пыль ее мне стопы обнимала.

      Я умывался утренней росой

      и спелым снегом, только было мало

      мне этого. Я большего хотел —

      и выбросили пьяные солдаты

      уже мне жребий.

      Сколько юных тел

      цветы стелили под ноги когда-то

      тебе и песни пели предо мной

      в огне позднеимперского заката! —

      но не взошло знакомой ни одной

      тогда звезды. И ты не виновата

      уже ни в чем: что было впереди,

      мы оба знали с самого начала.

      Ты засыпала на моей груди

      и проволокой медной увенчала

      меня потом. Когда все началось?

      Автомобили импортные мимо

      неслись, стояли толпами и врозь

      уже зеваки. Ты была ранима

      и ветрена. И падали рубли,

      вставал на ринг известный гладиатор,

      под воду уходили корабли,

      министр новый открывал театр.

      Меня охватывали страх и темь,

      и отпускали, и сжимали снова.

      А люди погибали каждый день —

      и не было призвания иного.

      И телевизор новости вещал

      какими-то тревожными словами.

      Я это время мысленно прощал

      и смертный воздух пробовал губами,

      ступая плавно, словно по воде:

      из-под нее чревовещали рыбы.

      Мы жили здесь, практически в нигде,

      и встретиться иначе не могли бы.

      Я шел по суше, и крошился мел,

      чужие дети становились старше.

      Ладонями горячими я грел

      проржавленные гвозди, и из чаши

      я пригубил дешевого вина.

      Дрожали ноздри пористого хлеба

      еще вчера, но вышли времена —

      и в час девятый почернело небо,

      как чья-то кровь. И должен умереть я,

      чтобы сказать, как я тебя любил, —

      во имя слов, которые забыл,

      жестокой веры, длящейся столетья.

      Я уже никогда не струшу,

      потому что навеки твой.

      Этот дар иссушает душу —

      петь с оторванной головой.

      Этот дар убивает насмерть

      очень медленно, горячо;

      разливает вино на скатерть,

      задыхаясь, просит: «Еще!»

      Это то, что сильней страданья,

      что-то большее, чем любовь.

      Я не знаю ему названья:

      Вера? Вечность? Служенье? Кровь?

      Я, который за все в ответе,

      что стоял на ногах, как мог, —

      лишь тебя я на целом свете

      от себя самого берег.

      Подлецу, мерзавцу, уроду

      говори о моей вине.

      Ты не можешь мне дать свободу,

      потому что она – во мне.

      Я не верю судьбе и боли —

      сумасшедшим считай меня.

      И слова мои поневоле

      лепестками цветут огня.