Ты неисправим, – ответил он, —

      ты находишь тысячу оправданий своей лени,

      ты жаждешь публично зарыть свой талант в землю,

      ты хочешь, чтобы тебя жалели,

      ты хочешь, чтобы тебя любили,

      ты хочешь, чтобы о тебе пели,

      ты хочешь, чтобы тебя признали богом —

      смешно…

      смешно

      потому, что этого хочет тот,

      кто ни разу не ударил палец о палец,

      кто ни на сантиметр не приблизился в желаемой цели,

      кто только и делал, что оглядывался по сторонам, всего пугаясь…

      Он печально улыбнулся мне и сказал,

      что продолжает наивно надеяться и верить в меня,

      что есть на земле вещи,

      которые несоизмеримы с комнатой,

      которые требуют полета,

      которые жаждут бунта,

      сумасшествия,

      отречения,

      любви;

      что каждое слово должно быть вечным,

      что каждое чувство должно быть сильным,

      что каждый штрих должен быть верным.

      Он, разгоряченный, вскочил со стула

      и суетно продолжал говорить о том,

      что нам не суждено увидеть воочию все изломы истины,

      что мы каждый раз лишь созерцаем одну единственную ее плоскость,

      что мы похожи на слепых котят, тыкающихся в разные предметы, —

      но и в этом случае

      мы не так безнадежны, как казалось,

      мы не так ничтожны, как кажется,

      мы не так бессильны, как будет казаться…

      Ты пойми, – кричал он, – все зависит лишь от нас,

      от нашего духа,

      от нашего ума,

      от нашего поиска;

      что нас не водят за нос,

      а если бы даже и водили, то никуда бы не привели,

      раз мы сами того не желаем.

      Он сказал, что пришло время быть Творцом.

      Он внимательно смотрел на меня,

      он светился от важности своей фразы,

      словно люминесцентный фонарь на железнодорожной станции;

      он ждал, ждал, ждал…