Нас в набитых трамваях болтает.

      Нас мотает одна маета.

      Нас метро то и дело глотает,

      выпуская из дымного рта.

      В смутных улицах, в белом порханьи

      люди, ходим мы рядом с людьми.

      Перемешаны наши дыханья,

      перепутаны наши следы.

      Из карманов мы курево тянем,

      популярные песни мычим.

      Задевая друг друга локтями,

      извиняемся или молчим.

      Все, что нами открылось, узналось,

      все, что нам не давалось легко,

      все сложилось в большую усталость

      и на плечи и души легло.

      Неудачи, борьба, непризнанье

      нас изрядно успели помять

      и во взглядах и спинах – сознанье

      невозможности что-то понять.

      Мы, чем взрослей, тем больше откровенны.

      За это благодарны мы судьбе.

      И совпадают в жизни перемены

      с большими переменами в себе.

      И если на людей глядим иначе,

      чем раньше мы глядели,

                                            если в них

      мы открываем новое,

                                       то, значит,

      оно открылось прежде в нас в самих.

      Конечно, я не так уж много прожил,

      но в двадцать все пересмотрел опять —

      что я сказал,

                          но был сказать не должен,

      что не сказал,

                           но должен был сказать.

      Увидел я, что часто жил с оглядкой,

      что мало думал, чувствовал, хотел,

      что было в жизни, чересчур уж гладкой,

      благих порывов больше, а не дел.

      Но средство есть всегда в такую пору

      набраться новых замыслов и сил,

      опять земли коснувшись, по которой

      когда-то босиком еще пылил.

      Мне эта мысль повсюду помогала,

      на первый взгляд обычная весьма,

      что предстоит мне где-то у Байкала

      с тобой свиданье, станция Зима.

      Хотелось мне опять к знакомым соснам,

      свидетельницам давних тех времен,

      когда в Сибирь за бунт крестьянский сослан

      был прадед мой с такими же, как он.

      Сюда

              сквозь грязь и дождь

                                               из дальней дали

      в края запаутиненных стволов

      с детишками и женами их гнали,

      Житомирской губернии хохлов.

      Они брели, забыть о многом силясь,

      чем каждый больше жизни дорожил.

      Конвойные с опаскою косились

      на руки их, тяжелые от жил.

      Крыл унтер у огня червей крестями,

      а прадед мой в раздумье до утра

      брал пальцами, как могут лишь крестьяне,

      прикуривая, угли из костра.

      О