У всех такой бывает час:

      тоска липучая пристанет,

      и, догола разоблачась,

      вся жизнь бессмысленной предстанет.

      Подступит мертвый хлад к нутру.

      И чтоб себя переупрямить,

      как милосердную сестру,

      зовем, почти бессильно, память.

      Но в нас порой такая ночь,

      такая в нас порой разруха,

      когда не могут нам помочь

      ни память сердца, ни рассудка.

      Уходит блеск живой из глаз.

      Движенья, речь – все помертвело.

      Но третья память есть у нас,

      и эта память – память тела.

      Пусть ноги вспомнят наяву

      и теплоту дорожной пыли,

      и холодящую траву,

      когда они босыми были.

      Пусть вспомнит бережно щека,

      как утешала после драки

      доброшершавость языка

      всепонимающей собаки.

      Пусть виновато вспомнит лоб,

      как на него, благословляя,

      лег поцелуй, чуть слышно лег,

      всю нежность матери являя.

      Пусть вспомнят пальцы хвою, рожь,

      и дождь, почти неощутимый,

      и дрожь воробышка, и дрожь

      по нервной холке лошадиной.

      И жизни скажешь ты: «Прости!

      Я обвинял тебя вслепую.

      Как тяжкий грех, мне отпусти

      мою озлобленность тупую.

      И если надобно платить

      за то, что этот мир прекрасен,

      ценой жестокой – так и быть,

      на эту плату я согласен.

      Но и превратности в судьбе,

      и наша каждая утрата,

      жизнь, за прекрасное в тебе

      такая ли большая плата?!»

      Смеялись люди за стеной,

      а я