Ах, как работал экскаваторщик!

      Зеваки вздрагивали робко.

      От зубьев, землю искарябавших,

      им было празднично и знобко.

      Вселяя трепет, онемение,

      в ковше из грозного металла

      земля с корнями и каменьями

      над головами их взлетала.

      И экскаваторщик, таранивший

      отвал у самого обрыва,

      не замечал, что для товарищей

      настало время перерыва.

      С тяжелыми от пыли веками

      он был неистов, как в атаке,

      и что творилось в нем, не ведали

      все эти праздные зеваки.

      Случилось горе неминучее,

      но только это ли случилось?

      Все то, что раньше порознь мучило,

      сегодня вместе вдруг сложилось.

      В нем воскресились все страдания.

      В нем – великане этом крохотном —

      была невысказанность давняя,

      и он высказывался грохотом!

      С глазами странными, незрячими

      он, бормоча, летел в кабине

      над ивами, еще прозрачными,

      над льдами бледно-голубыми,

      над голубями, кем-то выпущенными,

      над пестротою крыш без счета,

      и над собой, с глазами выпученными

      застывшим на доске Почета.

      Как будто бы гармошке в клапаны,

      когда околица томила,

      он в рычаги и кнопки вкладывал

      свою тоску, летя над миром.

      Летел он…

                      Прядь упрямо выбилась.

      Летел он…

                      Зубы сжал до боли.

      Ну, а зевакам это виделось

      красивым зрелищем – не боле.

      Нет, мне ни в чем не надо половины!

      Мне – дай все небо! Землю всю положь!

      Моря и реки, горные лавины

      мои – не соглашаюсь на дележ!

      Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.

      Все полностью! Мне это по плечу!

      Я не хочу ни половины счастья,

      ни половины горя не хочу!

      Хочу лишь половину той подушки,

      где, бережно прижатое к щеке,

      беспомощной звездой, звездой падучей,

      кольцо мерцает на твоей руке…

      Он