Сандалеты из автопокрышек

      на ногах стариков и мальчишек.

      Сорок донгов у грузчиц зарплата,

      и к заплате прижалась заплата.

      У лоточниц лишь пуговки, нитки,

      и значки, и значки; их в избытке.

      Но не любят, чтоб им выражалась

      снисходительно чья-нибудь жалость.

      И моральней любого богатства —

      горькой бедности не пугаться.

      Плачут женщины на пепелищах,

      но ни разу не встретил я нищих.

      Если руку протянут здесь, – только

      чтобы взять в эту руку винтовку.

      Все по карточкам – только не юмор.

      Он в измученных людях не умер.

      Люди ходят, не хныча, не горбясь.

      Все по карточкам – только не гордость,

      и по гордости с Ленинградом

      эти люди в истории рядом.

      В этой бедности гордой – победность.

      В этом будущего черты,

      если все-таки в гордую бедность

      люди выбились из нищеты.

      Принасурмились оркестранты,

      брови кисточкой навели.

      Самодеятельные таланты

      на эстраде рыжей земли.

      Неуклюжи фанерные горы,

      и по лесенке, скрытой от глаз,

      то вздымаются в гору актеры,

      то нисходят пророками масс.

      Все актеры – солдаты Вьетнама.

      Неумело положен их грим,

      и идет полуфарс-полудрама

      с пеньем сольным и хоровым.

      Ловят девушка с парнем шпиона,

      но потом среди роз восковых

      переходит в любовь потаенно

      комсомольская бдительность их.

      Не целуются. Пошлость такую

      режиссер не позволит ни в жизнь.

      Революция и поцелуи

      несовместны – вот главная мысль.

      Но, следя за развязкой неясной, —

      как бы кто не подвел на беду —

      руководство за скатертью красной

      напрягается в первом ряду.

      Не подводят и губы отводят,

      и ползут на коленях у пальм,

      и носами так бдительно водят,

      где окурок «Пэл Мэлла» упал.

      Но сижу я, по счастию, с края,

      и я вижу – за сценой смела,

      та артистка, уже не играя,

      парня в губы целует сама.

      Ах, какая в агитке осечка!

      Он выходит, поклоны творит,

      а «предательское» сердечко

      на размазанном гриме горит.

      Руководство само не железно,

      и смеется, простив этот грех,

      Неживуча любая аскеза,

      если есть поцелуи и смех.

      Нет, не все режиссерам покорно.

      Как спектакль режиссер ни реши,

      происходит