Я не пенкосниматель.

                                     Я с детства – смешной обниматель:

      обнимал я и маму, и бабушек —

                                                          Троицу-Богоматерь.

      Обнимал своих дедушек в тридцать седьмом при аресте,

      когда их увозили

                                  с моими слезами на лацканах вместе.

      Обнимал я отца,

                             от которого пахло духами не мамиными,

      и наследство его приумножил

                                                       грехами немаленькими.

      Но когда обнимаю я женщину,

                                                        снова краснею,

      ибо, как в первый раз,

                                          я не знаю, что делать мне с нею.

      Я себе напридумывал много дурацких занятий.

      У жены тоже заняты руки.

                                                  Ей не до объятий.

      Но недавно,

                        разгвазданный вдрызг сам собою в запарке,

      еле плелся я в парке,

                         не в силах бежать, как верблюд в зоопарке.

      И какое-то нечто

                                  толкнуло меня к вековечному дубу,

      и ему я по-детски шепнул

                                         что-то вроде: «Я больше не буду…

      Мое сердце ослабло на треть,

                                                     но оно ведь еще не пустое.

      Не позволь мне пока умереть…

                                                    Я еще умереть недостоин!»

      И я, майку задрав,

                            сердцем вжался в извилины мудрой коры

      и в царапающую шероховатость,

      и морщины,

                          могуче добры,

      внутрь вобрали мою виноватость.

      Мне вошло что-то внутрь,

      и мгновенно исчезла одышка.

      Стал я —

                     собственный внук.

      Стал —

                  обнявшийся с жизнью мальчишка.

      Я навек обниматель опять!

      Мне,

              избавленному от старенья,

      есть всегда, что обнять.

      Ну хотя бы деревья!

      Я к любви продираюсь, как будто в тумане,

                                                              сквозь непониманье,

      сквозь обман на обмане,

                                             безлюбье и безобниманье.

      Обнимаю