День возблистал, и огласился сплетней.

      О Ликий! О глупец! Чем незаметней

      Дары судьбы заветные – тем краше;

      К чему толпе глядеть на счастье наше?

      Гурьба стекалась; каждый гость весьма

      Дивился, не прикладывал ума —

      Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:

      На этой улице просветов нет,

      И негде строить. Чьим же был трудом

      Высокий, царственный восставлен дом? —

      Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.

      А некто был задумчив и суров,

      И медленно ступил под чудный кров.

      Се Аполлоний. Вдруг смеется он —

      Как будто к тайне, множество препон

      Чинившей для рассудка, найден ключ,

      Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.

      И юного, перешагнув порог,

      Узрел питомца. «Твой обычай строг,

      О Ликий, – старец рек. – Придя незваным,

      Тебя стесняю: вижусь черным враном,

      Непрошеным губителем веселья

      Младым друзьям; но не могу отсель я

      Уйти – а ты прости». Залившись краской,

      Учителя со всяческою лаской

      Во внутренние двери Ликий ввел:

      Заслуженный болезнен был укол.

      Был трапезный несметно зал богат:

      Повсюду блеск, сиянье, аромат —

      Близ каждой полированной панели

      В курильнице сандал и мирра тлели;

      Треножником священным возносима

      Над пышными коврами, струйку дыма

      Курильница подъемлет; пятьдесят

      Курильниц – пятьдесят дымков летят

      К высоким сводам; токи сих курений

      Двоятся в зеркалах чредою повторений.

      Столов двенадцать облых там на львиных

      Вздымались лапах; там в сосудах винных

      Играла влага; и златые, тяжки,

      Теснились кубки, чары, блюда, чашки;

      И яствами бы каждый стол возмог

      Цереры трижды преисполнить рог.

      И статуя средь каждого стола

      Во славу божеству поставлена была.

      При входе каждый гость вкушал прохладу

      Набрякшей губки – добрую отраду:

      Раб омывал гостям стопы и пясти,

      А после – током благовонной масти

      Влажнил