у аясумы в душе́ серебряный камешек.

      кто сегодня придёт поиграться с ним?

      у кого на свитере ни единого катышка,

      к камешку прикоснись.

      какой приятный холодок, и аясума светится,

      но это вовсе не свет, а такое проклятие,

      оно ощутимее от вечера к вечеру.

      аясума снимает платье.

      камешек меркнет, аясума простужена,

      к твоей голове приставлены довольно грубо

      два её неумолимых оружия:

      тайнозоркость и близогубость.

      и ты всё говоришь: "аясума, не трожь. аясума, держись.

      аясума, что ты страдаешь как потерпевшая?",

      затачиваешь свои внутренние ножи

      о камешек помутневший.

      только нечего вспарывать. в сердце блестит потолок,

      сквозь него видно, что

      никому не сбежать, никого не зарежут.

      аясума, склонясь, поправляет ослабший чулок,

      занимается с тобой надеждой.

      знаешь, оливия, гладкие переходы

      из пеленальных комнат в глухие воды,

      где пузырится свет, облекая в пену

      наше бессмертие. лопнувшие ступени,

      тканевый воздух, вышитый небосводом,

      скоро, оливия, только умри – и вот он,

      вспоротый сизарями цветёт и дремлет.

      ты ли из глаз моих вынимала землю,

      ты ли мне чёрным лебедем в спину билась,

      твой ли рубиновый голос горчил рябиной?

      выклюй, оливия, из мирозданья осень.

      некого тут прощать: на прощёных возят

      айсберги городов и вулканы храмов.

      тот, кто спасён тобой, тот смертельно ранен.

      воин из памяти, бог из живого металла,

      я бы остался с тобой, но меня не осталось.

      выплываешь на отмель и ждёшь рыбака,

      дурака, двойника, хоть какого-то света.

      море, так себе море, в четыре глотка,

      фиолетовое.

      небо, вот оно небо, что есть оно, что

      никогда не бывало, как жизни и смерти.

      на прибрежной лужайке жара, бадминтон,

      бадминтонные дети.

      так неслышно кричат, но кричат и о чём:

      о себе, о жаре, о последней надежде;

      превращаются в рой улетающих пчёл,

      и ничто их не держит,

      и никто им не нужен. лишь боль да пыльца,

      что за болью бывает, горят безотчётно.

      и уже невозможно, нельзя отрицать

      сгустки жёлтого в чёрном.

      и уже очевидно, что отмель твоя —

      это тень божьей длани на тельце пчелином.

      ты послушай, как ясно они говорят,

      словно трогают глину,

      ты пощупай их говор, белёный, сухой;

      под язык положи, облизни, успокойся.

      наугад – это нежность, на вкус – это соль,

      на поверку – колосья

      тишины, высоты, нелюбви, бытия,

      что невинно мерцает на кончике жала.

      до конечного улья не все долетят,

      превратившись в пожары,

      в цветы и пожары.

      Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра,

      но как-то наскоро, Боже. Сойдёт и так?

      Как завязь липкая. Сколько