Я не завидовал их свободе. Мой круг был не только тюрьмой, но и защитой – для меня, для мухи, для этого весеннего дня, который весь переполз сюда, за свежую земляную царапину.

      – Зяблик, смотри, как мы играем! – Ванька хохотнул и кинулся к песочнице. Девчоночьи куличи, ровным строем стоящие на бортике, превратились в грязные развалины. Худая с косичками закричала, а низенькая в голубом пальтишке горько заплакала.

      – Это тебя тот кретин научил? – спросил я, когда Ванька вернулся.

      – А кто такой кретин? – щербато улыбнулся он.

      – Когда росту во, а ума ничего! Тебе что, три?

      – Мне семь! – возмутился Ванька.

      – Вот и играй, как в семь.

      Воспитав Ваньку, я прислушался к плачу низенькой. Красивые затихающие всхлипы… если бы она продолжала, я бы взял ее сюда, в свой круг.

      – А во что играть-то? – Ванька нетерпеливо подпрыгнул.

      – Муху будем хоронить. Вот эту. Подорожника принеси.

      Он сбегал на край участка и сорвал несколько листьев. Я выложил ими формочку, а сверху пристроил муху. Как положено, лапками кверху. Яму выкопал руками, чтобы оказать мухе больше уважения. Поранился, но ничего – с кровью было еще лучше.

      – Ванька, ты – оркестр! Сыграй торжественное.

      – Бу! – сказал Ванька. – Бу-бу-бу! – и завыл так тоскливо, что ленивые голубцы медленно поползли от желудка вверх.

      За пропавшую формочку я проторчал в углу остаток дня. Было обидно, но сдаться и порушить мухину могилу я, конечно, не мог. Ваньке тоже попало – за то, что играл со мной, а куда делась формочка, не заметил. Отмазывался он как бог – щечки трясутся, глазки на мокром месте, голосок тонюсенький:

      – Я не знаю, не знаю, не знаю…

      А сам за спиной фигу показывает. Хороший был пацан Ванька, послушный.