Видел я довольно хорошо – из глубины нового мира вытекали слабые струйки света. Идти на свет сразу не хотелось. Я влез на старый ящик, сел, поджав ноги, и прикрыл глаза. Кто-то невидимый ходил вокруг, дул на волосы, чуть касался лопаток и шеи. Он был свой, этот кто-то, он не собирался меня обижать.

      Побежали мурашки. Я понял, что замерз, и двинулся дальше. Дощатый пол скрипел, выпевая разом две мелодии – домашнюю и дикую. Пахло деревом, порошком для стирки, сухим молоком. И еще чем-то очень знакомым, но ни на что знакомое не похожим. Чердак вовсе не был заброшенным. Сюда приходили, и часто. Складывали и забирали вещи, говорили, невзначай роняли окурки, развешивали между балками белье и тихие звуки.

      Звуки. В темном пятне у стены что-то стукнуло и зашуршало. «Крыса», – подумал я и с досадой посмотрел на свои голые ноги.

      – Договоримся, – сказал я крысе, но на всякий случай шагнул назад.

      Из пятна же шагнуло вперед и замерло, поливаемое светом уличного фонаря.

      Девочка – одного со мной роста, в пышном платье, с бантом на макушке и тоже босая.

      Я шумно сглотнул и выдохнул:

      – Эй!

      Внутри дернуло, обожгло, затопило горьким по самые края. Зачем она здесь? Кто пустил ее сюда? Сюда, где все придумал я, я, я?..

      Мой мир не был мне верен.

      Заболело в груди, стало тяжело дышать. Закричал:

      – Я злой, злой! – И начал кашлять, хватаясь за живот.

      Девочка молчала. Свет бил ей в затылок, и я не видел лица.

      Грубо, рывком развернул ее к окну, заглянул в глаза.

      Там не было ничего – только я, маленький семилетний я, очень напуганный и очень злой. В красивых глазах красивой девочки – урод, скрюченный, скользкий, мятый.

      Больно, больно в груди и животе. Нечем дышать. Я схватил с подоконника что-то тяжелое и со всего маху саданул этого урода. Потом еще и еще раз. Девочка закричала, схватилась за лицо, из-под пальцев ее потекло темное…