Я снова в Харбине. Власти «оказывают активное содействие» советской комиссии, разыскивающей угнанный мною табун, — это теперь. А два дня тому назад, когда лошадей еще не погрузили на английский пароход, они, власти, «любезно» доказывали Советскому правительству, что кража лошадей «совсем невероятный факт».

      Вечером приехал Артемий и притащил с собой «поэта» — высокого серенького гимназиста из харбинской гимназии. Завербовал в отряд.

      — Человек энтиресный. Душевный, — рекомендует он.

      Я молча вглядываюсь в «поэта». Гимназист смущен, но «заставляет себя» быть развязным.

      — Господин начальник, — хрипловато философствует он, — религия есть единственное спасение тонкости человеческой души. Пусть Бога нет, но без религии душа костенеет. Как люди могут управляться без религии? Во имя спасения религии…

      Я перебиваю его:

      — Вас мне не нужно.

      Артемий вступается за него.

      — Стишки составляет из своей головы, — добавляет он.

      Гимназист высказывает новый мотив:

      — Вы делаете преступление перед русской литературой.

      — Гм?

      — Одного из представителей ее вы лишаете возможности побывать на «большом деле» и описать потом свои ощущения.

      — А вы разве знаете, зачем вы мне нужны?

      Артемий решительно трясет головой. Гимназист в недоумении. Я объясняю:

      — Мы идем воровать.

      — Так вот я! — восклицает гимназист.

      — А убить вы согласны? — из любопытства пытаю я его.

      Гимназист делает обиженное лицо и высокопарно заявляет:

      — Животное я не могу убить. А человека… ге… Вот курицу зарезать не могу. А человека… ге-ге…

      — Я, в общем, прямо скажу, объясняю всем одинаково. Мол, «за веру поработать придется», — оправдывается Артемий.

      Гимназист вызывает во мне какое-то любопытство, и я, притворяясь, что поверил ему, одобрительно соглашаюсь:

      — А человека, значит, ге-ге? Это вы молодец. Курицу вы никак, а человека, значит, ге-ге. Ловко, ловко! Мне такие очень нужны.

      Гимназист протягивает мне руку, но я не замечаю.

      Они выходят. Артемий задержался у дверей, мнется и сообщает степенным, верующим голоском:

      — Отказала долго жить вам, — и добавляет: — Марина Федоровна.

      — Разве? — невольно вскрикиваю я.

      Меня почему-то испугала ее смерть, хотя я и знал, что она обречена.

      Когда Артемий переплыл с ней через Аргунь на лодке, я издали посмотрел на ее меловое лицо. Я не могу ошибиться: на это у меня очень наметан глаз.

      Артемий выходит на цыпочках, мгновенно потеряв мужицкую тяжесть своей походки.

      Дверь он закрывает медленно и бесшумно.