Познав дурных предчувствий мир,

      в вокзальных комнатах угарных

      транзитный трется дезертир

      и ждет облавы и товарных.

      И с сундучка глазком седым

      на конных смотрит он матросов

      и, вдруг устав,

      сдается им

      и глухо просит

      папиросу.

      И зазвенел за ним замок.

      И с арестованными вместе

      он хлещет синий кипяток

      из чайников

      тончайшей жести.

      Пайковый хлеб

      лежит в дыму,

      свинцовые

      пылают блюдца, —

      он сыт,

      и вот велят ему

      фуфайку снять

      и скинуть бутсы.

      Свистят пустые поезда,

      на полках —

      тощая бригада.

      Над мертвецом висит звезда,

      и ничего звезде не надо.

      На пашне

      и в кустах смородины,

      уже предчувствуя неладное,

      они сбирали

      пепел родины

      и на груди

      хранили ладанки.

      И, завтрак при лампадке комкая,

      глазел прожектор неприятеля.

      Они бледнели над котомками

      и лошадей в оглобли пятили.

      Теснились,

      и неслись,

      и падали.

      И ночь текла,

      как бы слепая,

      над миром

      фур,

      канав и падали,

      косые звезды рассыпая.

      И ночь пальбой над полем охала,

      горя серебряным и розовым.

      Они по рельсам шли

      и около

      за угнанными паровозами.

      И в заморозки при кострах,

      на запасном пути,

      тоскуя,

      они бездомный гнали страх

      и дружбу приняли мирскую.

      Когда неслись дымки вечерние

      в буфете III-его

      над баками,

      все чайники

      и все губернии

      им стали близки

      одинаково.