В Нижнедевицке у мамушки

      Нижнедевицк…

      Это уютное степное районное сельцо в шестидесяти километрах к северо-западу от Воронежа.

      Сюда в шестидесятые перевели из Евдакова старшего брата Дмитрия. В Евдакове он бегал механиком на маслозаводе. И в Нижнедевицке тоже механничал. Одно время покняжил директором маслозавода. Не уякорился. И нерасторопность спихнула его снова в механики.

      Вскоре после переезда Дмитрий женился и зажил отдельно своей семьёй в новом доме через три двора от наших.

      А мама и брат Гриша – он работал на маслозаводе компрессорщиком – куликали в аварийном заводском бараке-сарае. Мама мучилась в нём тридцать пять лет, Гриша – тридцать семь. Мыкали горе в этом пролетарском баракко до самой смерти.

      Все эти долгие годы строители «счастья на века» горячо обещали им квартиру в доме-новостройке. Только дальше жарких обещаний дело не пробегало. И получили мама и брат жильё лишь на кладбище.

      Правда, уже после смерти мамы, в 1996-ом, Гриша дождался-таки уже от новой власти ордера на новую квартиру.

      Счастливый, он основательно ухорашивал свой уголок.

      Да переехать так и не успел.

      Судьба распорядилась по-своему.

      Смерть…

      Двери их ветхой хилушки были так узки и малы, что в них нельзя было вынести гроб с покойником.

      И гроб с телом мамы, и гроб с телом Гриши пришлось выносить в окно.

      Очки, футляр положили Грише в гроб. Были у брата пухлые ноги. Их обули в тапочки. А хорошие новые туфли тоже положили. Одну туфлю под левый локоть, другую под правый. Захочет, там возьмёт и переобуется. Мама встретит его ещё на дороге.

      Их могилки рядом. За одной оградкой.

      И верный Гришин друг посадил в изножье печальную берёзку…

      Каждый год я наезжал к своим в отпуск.

      То огород поможешь вскопать или убрать картошку.

      То погреб подремонтируешь.

      То дровец на всю зиму нарубишь…

      Всё какая-никакая подмога.

      У мамушки мне всегда было добро.

      Я был влюблён в её образную простую речь. Не запиши сразу – не запомнишь всё в точности. Пропадёт такая радость.

      И стал я записывать за мамой.

      Однажды она это заметила и очень расстроилась.

      – Толька, сынок… Ты к чему мои слова кидаешь на бомагу? Потом шо, сдашь меня у милицию?

      – Боже упаси! Да как Вы такое могли подумать? Я просто так… Нравится, как Вы говорите…

      – А и наравится, всё одно не хватай на карандаш, шо я там ляпаю… Да мало ль шо я бегмя ляпону!?

      – Успокойтесь… Не буду…

      И всё же я тайком записывал.

      Набежало тридцать три тетрадки.

      Когда я их читаю, вижу и ясно слышу свою маму.

      У неграмотной мамы я неосознанно учился писать свои книги – шестнадцать томов собрания сочинений.

      Бомба

      В школу я пошёл в девять лет без десяти дней.

      Безграмотной маме нравилось слушать, как я усердно терзал букварь.[1]

      Сама она училась в школе с месяц. По чернотропу бегала. А как похолодало, как пали снега в воронежском хуторке Собацком, учёба и стань.

      Не в чем было ходить в школу.

      На троих у неё с братьями Петром и Егором метались в служках одни сапоги. Сапоги понадобились братьям.

      Как-то мама готовила на плите вечерю.

      В тот день я выучил уроки до её возвращения с чайной плантации, и мама попросила:

      – Почитай мне трошки.

      Я раскрыл букварь и торжественно прокричал по слогам:

      – Бом-ба!

      – Неправильно! – стукнула мама ложкой по кастрюле на плите. – Бон – ба!!! Ны! Ны посерёдушки воеводиха! А не твоя мыкалка мы!

      – Но в букварике – «бомба»!

      – Ой да ну-у!.. Ой-ёй-ёюшки-и!.. Та шо ж они там у той Москви понимають!? Негодный твий букварюха! Вкрай неправильный! Выкинь ото!

      – А уроки по чём делать?

      – Тогда не выкидывай.

      И больше мама не спорила с учебниками.

      1947

      «Махновец»

      У