Мы цапаемся жестко,

      Мы яростно молчим.

      Порою —

      из пижонства,

      порою —

      без причин.

      На клятвы в дружбе крупные

      глядим, как на чуму.

      Завидуем друг другу мы,

      не знаю почему…

      Взираем незнакомо

      с придуманных высот,

      считая,

      что другому

      отчаянно везет.

      Ошибок не прощаем,

      себя во всем виним.

      Звонить не обещаем.

      И все ж таки звоним!

      Бывает:

      в полдень хрупкий

      мне злость моя нужна.

      Я поднимаю трубку:

      «Ты дома,

      старина?..»

      Он отвечает:

      «Дома…

      Спасибо – рад бы…

      Но…»

      И продолжает томно,

      и вяло,

      и темно:

      «Дела…

      Прости…

      Жму руку…»

      А я молчу, взбешен.

      Потом швыряю трубку

      и говорю:

      «Пижон!!»

      Но будоражит в полночь

      звонок из темноты…

      А я обиду помню.

      Я спрашиваю:

      «Ты?»

      И отвечаю вяло.

      Уныло.

      Свысока.

      И тут же

      оловянно

      бубню ему:

      «Пока…»

      Так мы живем и можем,

      ругаемся зазря.

      И лоб в раздумьях морщим,

      тоскуя и остря.

      Пусть это все мальчишеством

      иные

      назовут.

      Листы бумаги

      чистыми

      четвертый день

      живут, —

      боюсь я слов истертых,

      как в булочной ножи…

      Я знаю:

      он прочтет их

      и не простит мне

      лжи!

      Этой ночью

      первый снег летел в окно.

      Этим утром

      снег идти не перестал…

      Так идет он,

      будто кто-то озорно,

      как бутылку,

      все окрестности взболтал.

      И не знает снег,

      куда лететь ему,

      где найти ему

      местечко для жилья.

      И забыл он, где земля,

      зачем земля,

      почему трава и зелень почему.

      То идет он сверху вниз,

      то снизу вверх —

      озабоченный,

      растерянный,

      чудной…

      Я