Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,

      Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей

      В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей

      Бармену за стойкой, что ей пора,

      И, как правило, остающейся до утра.

      Её еле хватило на всю чудовищную длину

      Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.

      Каждый день кто-то прилепляет к ее окну

      Мир, похожий на старый выцветший полароид

      С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,

      Оставляет и оставляет ее одну.

      Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,

      Что перестает ощущать отчаянье или голод,

      Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,

      Звук, с которым срывается в небо голубь,

      Гул, с которым садится во Внукове самолёт.

      Вещи, для которых все еще нет глаголов.

      Мама просит меня возвращаться домой до двух.

      Я возвращаюсь после седьмого виски.

      В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,

      Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,

      И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух

      С яростного русского на английский.

      Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,

      Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.

      В этом городе устаешь и от летних гроз, —

      Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной.

      Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,

      Обстоятельный,

      предрассветный

      хмельной

      невроз.