Позвать тебя по имени я уже не могу.

      Но всё же сигнал какой-нибудь пошли мне.

      Потому что я один

      как после убийства дым над стволом пистолета или как

      смоковница дикая

      выросшая внезапно в черноте пепелища.

      Как причастная лжица

      с вечера во рту завтрашнего покойника или как дубок

      на месте казни,

      я один и жду тебя,

      навострив все чувства:

      как коты, ждущие приглашения из таверны. С единственным глазом,

      у которого вместо зрительного нерва

      само небо под микроскопом,

      и с единственным ухом, у которого вместо барабанной перепонки

      не более, чем шатёр цыганский.

      Со словами, бросающимися врассыпную,

      как при виде поезда козье стадо,

      и с тёмной душой ещё, которая всё-таки многое видит, как одинокий

      под лупой запертый глаз часовщика: я один.

      Я один и жду тебя.

      Здесь мириады шелестов ветра,

      неистребимый запах смолы и бензина.

      Всё здесь, всё здесь: одряхлевшие велосипеды, мопеды,

      автобусные зеркала, головы фур.

      Всё здесь, всё здесь: хромые трициклы, раскуроченные такси,

      и даже куриной царицы трон,

      заднее сиденье прогнившего Мерседеса.

      Всё здесь, всё здесь: утопленные трактора,

      вальцы от дорожных катков,

      экскаваторы Дойч, Катерпиллар, всё здесь, всё здесь, и в той же

      куче —

      тысячи вечных «люблю», сказанных посреди

      металлолома, репьёв и кала.

      Я устал от высокогорий

      и хочу спуститься,

      поцеловать руку земной Марии,

      которая расправляет плети плюща в саду

      и тут же рядом, за оградкой каменной, варит варенье.

      Я устал, говорю вам, совсем устал,

      ночь всё больше меня терзает,

      и неудержимая лихорадка,

      как враги – разгромленный гарнизон, захватывает меня.

      Предвечерье уже,

      а я на сёла, на зелёные свежие пашни вдали на равнине

      всё смотрю.

      Предвечерье уже и скоро начнёт смеркаться.

      Ткётся смерть на ржавых водяных мельницах, птицы

      вспархивают, улетают,

      и, глубоко внутри их ушей, безумцев

      псы преследуют,

      псы преследуют и набат.

      Мёртвого ребёнка несли в гробу.

      Несли по проулкам мимо запертых табакохранилищ,

      мимо парикмахерских, лотков и «цыганских» кабаков.

      Проносили мёртвого ребёнка,

      и никто в толпе не перекидывался взглядом,

      не заговаривал с идущим рядом.

      Дома склонялись безмолвно, склонялись скорбно, низкий ветер