Было весело.

      Было пьяно.

      Было душно,

       как в парнике…

      Шестьдесят свечей

       засияло

      на торжественном пироге.

      Длилось время.

      Звучали тосты

      и приканчивалась

       икра…

      Багровея,

       бухгалтер толстый

      постоянно кричал:

      «Ура!..»

      Постаревшая примадонна,

      плотно севшая на кровать,

      повторяла

       хозяйке дома:

      «Дура!

      Годы надо

       скрывать!..»

      Лысый дядя

       хвалил жаркое

      и, задрав подбородок вверх,

      лепетал

       чего-то такое

      про коротенький

      бабий век…

      А хозяйка,

       вникая в речи,

      не сердилась,

      не горевала.

      Наклонившись,

       тушила свечи,

      будто каждую

      целовала.

      Чего бы это

       значило? —

      В пронзительных годах

      живу все время

       начерно.

      И, видимо, не так.

      Замахи

       и дерзания.

      В огонь

       и из огня.

      Урок чистописания —

      увы! —

      не для меня…

      Что кончено,

       что начато —

      растаяло в ночи.

      Все начерно,

       все начерно, —

      хоть «Караул!» кричи.

      Зря

       огород городится!

      Гордиться не с руки:

      вновь на огне

       корежатся

      года-черновики.

      То лучшие,

       то худшие,

      протяжные,

       как стон.

      И дерево плакучее

      склонилось над листом.

      Сгорает,

       осыпается,

      трепещет на ветру.

      Ехидно улыбается…

      А если я умру,

      оркестрик

       перво-наперво

      задребезжит взамен…

      Мне так хотелось —

       набело!

      Не вышло.

      Не сумел.

      «Никшни,

       эстрада!

      Будь проклята,

       эстрада!

      Изыди!

      Провались в тартарары!..»

      Тебя поносят

       широко и страстно,

      тебя опять выводят из игры.

      Но им назло,

       почти не удивляясь,

      плывет по залам

       «стихотворный чад».

      «Дешевая»

       клокочет