Вы думаете, это бредит малярия?

      Это было,

      было в Одессе.

      «Приду в четыре», – сказала Мария.

      Восемь.

      Девять.

      Десять.

      Вот и вечер

      в ночную жуть

      ушел от окон,

      хмурый,

      декабрый.

      В дряхлую спину хохочут и ржут

      канделябры.

      Меня сейчас узнать не могли бы:

      жилистая громадина

      стонет,

      корчится,

      Что может хотеться этакой глыбе?

      А глыбе многое хочется!

      Ведь для себя не важно

      и то, что бронзовый,

      и то, что сердце – холодной железкою.

      Ночью хочется звон свой

      спрятать в мягкое,

      в женское.

      И вот,

      громадный,

      горблюсь в окне,

      плавлю лбом стекло окошечное.

      Будет любовь или нет?

      Какая —

      большая или крошечная?

      Откуда большая у тела такого:

      должно быть, маленький,

      смирный любёночек.

      Она шарахается автомобильных гудков.

      Любит звоночки коночек.

      Еще и еще,

      уткнувшись дождю

      лицом в его лицо рябое,

      жду,

      обрызганный громом городского прибоя.

      Полночь, с ножом мечась,

      догна́ла,

      зарезала, —

      вон его!

      Упал двенадцатый час,

      как с плахи голова казненного.

      В стеклах дождинки серые

      свылись,

      гримасу громадили,

      как будто воют химеры

      Собора Парижской Богоматери.

      Проклятая!

      Что же, и этого не хватит?

      Скоро криком издерется рот.

      Слышу:

      тихо,

      как больной с кровати,

      спрыгнул нерв.

      И вот, —

      сначала прошелся

      едва-едва,

      потом забегал,

      взволнованный,

      четкий.

      Теперь и он и новые два

      мечутся отчаянной чечеткой.

      Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

      Нервы —

      большие,

      маленькие,

      многие! —

      скачут бешеные,

      и