Страшнее всего в этой песенке,

      что здесь не засовы пудовые,

      а нас охраняют ровесники,

      на все по приказу готовые.

      Что нас ведет предназначение,

      я понял в келье уголовной:

      душе явилось облегчение

      и чувство жизни полнокровной.

      Остаться неизменным я пытаюсь,

      я прежнего себя в себе храню,

      но реже за огонь теперь хватаюсь,

      и сдержанней влечение к огню.

      Прекрасный сказочный мотив

      звучит вокруг на каждой лире,

      и по душе нам этот миф,

      что мир возможен в этом мире.

      В России преследуют всякую речь,

      которая трогает раны,

      но память, которую стали стеречь,

      гниет под повязкой охраны.

      В тюрьме весной почти не спится,

      одно и то же на уме —

      что унеслась моя синица,

      а мой журавль еще в тюрьме.

      Я в шахматы играл до одурения,

      от памяти спасаясь и тоски,

      уроками атаки и смирения

      заимствуясь у шахматной доски.

      Как обезумевший игрок,

      всецело преданный азарту,

      я даже свой тюремный срок

      стихами выставил на карту.

      Поют в какой-то женской камере,

      поют навзрыд – им так поется!

      И всюду стихли, смолкли, замерли,

      и только песня раздается.

      Колеса, о стыки стуча неспроста,

      мотив извлекают из рельса:

      держись и крепись, впереди темнота,

      пока ни на что не надейся.

      Смешны слова про равенство и братство

      тому, кто, поживя с любой толпой,

      почувствует жестокость и злорадство

      в покорной немоте ее тупой.

      Кому судьбой дарована певучесть,

      кому слышна души прямая речь,

      те с легкостью несут любую участь,

      заботясь только музыку сберечь.

      Клянусь я прошлогодним снегом,

      клянусь трухой гнилого пня,

      клянусь врагов моих ночлегом —

      тюрьма исправила меня.

      Ломоть хлеба, глоток и затяжка,

      и опять нам беда не беда;

      ах, какая у власти промашка,

      что табак у нас есть и еда.

      Я понял это на этапах

      среди отбросов, сора, шлаков:

      беды и боли горький запах

      везде и всюду одинаков.

      Снова путь и железная музыка

      многорельсовых струн перегона,

      и глаза у меня – как у узника,

      что глядит за решетку вагона.

      И тюрьмы, и тюрьмы – одна за другой,

      и в каждой – приют и прием,

      и крутится-вертится шар голубой,

      и тюрьмы, как язвы, на нем.

      Веди меня, душевная сноровка,

      гори,