И тут серый балахон сам собой сполз с её плеч, и из-под него выпорхнули тысячи и тысячи светящихся разноцветных бабочек! Они были чудесны! Всех цветов и оттенков – голубые и густо-оранжевые, лоснящиеся чёрные, золотые, изумрудные, красные, синие, как мерцающие глубины океана, и все светились: одни ярко, как блики на воде, другие остро, как искры костра, а какие-то просто мерцали, словно снежинки утром.

      И весь этот сноп света и цвета закружился вихрем, завился вокруг Димки и Еремеевой сверкающей стеной, разлился у ног, раздался над головой! И вдруг сложился в живую картину, которая словно бы заключила ребят в себя, обняв со всех сторон. И в этой картине, в самом её углу, лежал, свернувшись клубочком, совсем крошечный тигрёнок и плакал, потому что его огромная полосатая мама от него отвернулась. Оставила, насовсем.

      Никогда ещё ни Димка, ни Еремеева не чувствовали такого одиночества. Бабочки, из которых складывалась эта картинка, так шевелили своими крыльями, что она менялась и жила как кинофильм. Но в кино, пусть даже и про одиночество, всё равно ты по другую сторону экрана, а тут…

      А тут всё было по-настоящему, словно Димка и Еремеева переживали ужас и грусть вместе с крошкой тигрёнком.

      Так одиноко бывает в конце марта последней снежинке, так одиноко бывает маленькой рыбке, заплывшей в пустую раковину. Так одиноко бывает, когда вдруг понимаешь, что никому, совсем-совсем никому ты не нужен и тебе всегда будет холодно.

      Еремеева плакала, тянулась к тигрёнку, чтобы приласкать, даже Димка хлюпал носом и тоже хотел взять тигрёнка на руки, прижать к себе. Но ничего не получалось: когда они двигались вперёд на шаг, ровно на шаг отодвигалась вся картинка, и от этого плакать хотелось ещё больше! Потому что когда видишь чужое горе, становится горько, а когда горю помочь не можешь, то ещё горше.

      Но вдруг бабочки шевельнули разноцветными крыльями и к тигрёнку подошёл большой человек, присел рядом и, положив ему на ещё маленькую голову большую руку, сказал:

      – Не бойся, малыш, ты уже не один.

      А потом произошло ещё кое-что: бабочки шевельнулись так причудливо, что вместо фигур тигрёнка и человека стали видны холодное, изумрудное и бездонное одиночество и тёплая, переливчатая, как голубиное горлышко, забота. И эта разноцветная и мягкая забота стала бездонное одиночество наполнять движением, красками, и в одиночестве что-то шевельнулось – как птица шевелится в утре.

      Димка не заметил, что держит ладонь Еремеевой, а щекам его горячо и влажно.

      Бабочки между тем снова взмахнули крыльями, и одиночество