«Зачем ты, девка, с петухом танцуешь?!..

      Вяжи, лови, держи!..» —

      «Зачем, халда, на Площади ночуешь…

      На мостовой… скажи…» —

      «Ей руки за спину!.. – а петуха прибейте,

      С петрушкою – сварите детям суп!..» —

      А с ним – меня.

      Меня не пожалейте.

      Ни рук живых. Ни губ.

      Ни легких стоп, прошедших по оврагам,

      Брусчатке и жнивью.

      Ни кос, что на ветру зубчатой драгой

      Терзали жизнь твою.

      Ни алых щек. Ни ярких глаз громадных,

      Как фонари,

      Громадных, ярких, бедных, безотрадных,

      Как зимний хлеб зари.

      Над нищим городом Москвой иль Магаданом,

      Железным и седым,

      Над красным петухом, безумным, пьяным,

      До клюва пьяным в дым,

      До гребешка, до перьев врастопырку,

      До пламени хвоста,

      Где все сгорит – все бублики и дырки,

      Все бренные Лубянки и Бутырки,

      Вся радуга Креста.

      И, ярче радуги, ширей костей и камня,

      Крепчей и кирпичей, и плах… —

      Убейте мя!.. – но голыми руками,

      Но голыми, веселыми руками… —

      Стою!.. – петух в руках!

      И прямо в гребень я его целую,

      В огонь, в зубчатый страх,

      Да, прямо в смерть, красивую, живую,

      Еже пылах – пылах!

      …И слышу – кукарекают:

      «Вон лежит ничком

      Дура стоеросовая —

      Дура с петухом.

      Что он кукарекал нам —

      Было не понять.

      На шубе дурки

      дырку нам,

      Ой, не залатать…»

      Сколько пуль на снегу —

      таков, сочти, и год.

      Петух убитый

      в руку

      меня клюет, клюет.

      Все пули-дуры склевал.

      Все у него в зобу.

      Вот живой он сидит

      на моем гробу.

      А гроб мой две лошадки

      на Ваганьково везут.

      А за ним два грузовика

      с елками ползут.

      Ведь назавтра Новый Год —

      глухой да немой.

      Ты надень на петуха

      нательный крестик мой.