«Нет! – она просила, – пожалейте,

      Отмените казнь моих детей,

      А взамен меня, меня убейте,

      Но в живых оставьте сыновей!».

      И ответил офицер ей чинно:

      «Ладно, матка, одного спасайт.

      А другого расстреляем сына.

      Кто тебе милее? Выбирайт!».

      Как в смертельной этой круговерти

      Ей сберечь кого-нибудь суметь?

      Если первенца спасёт от смерти,

      То последыш – обречён на смерть.

      Зарыдала мать, запричитала,

      Вглядываясь в лица сыновей,

      Будто бы и вправду выбирала,

      Кто роднее, кто дороже ей?

      Взгляд туда-сюда переводила…

      О, не пожелаешь и врагу

      Мук таких! Сынов перекрестила.

      И призналась фрицу: «Не могу!».

      Ну, а тот стоял, непробиваем,

      С наслажденьем нюхая цветы:

      «Помни, одного – мы убиваем,

      А другого – убиваешь ты».

      Старший, виновато улыбаясь,

      Младшего к груди своей прижал:

      «Брат, спасайся, ну, а я останусь, —

      Я пожил, а ты не начинал».

      Отозвался младший: «Нет, братишка,

      Ты спасайся. Что тут выбирать?

      У тебя – жена и ребятишки.

      Я не жил, – не стоит начинать».

      Тут учтиво немец молвил: «Битте, —

      Отодвинул плачущую мать,

      Отошёл подальше деловито

      И махнул перчаткой, – расстреляйт!».

      Ахнули два выстрела, и птицы

      Разлетелись дробно в небеса.

      Мать разжала мокрые ресницы,

      На детей глядит во все глаза.

      А они, обнявшись, как и прежде,

      Спят свинцовым беспробудным сном —

      Две кровинки, две её надежды,

      Два крыла, пошедшие на слом.

      Мать безмолвно сердцем каменеет:

      Уж не жить сыночкам, не цвести…

      «Дура-матка, – поучает немец, —

      Одного могла бы хоть спасти».

      А она, баюкая их тихо,

      Вытирала с губ сыновних кровь…

      Вот такой, – убийственно великой, —

      Может быть у Матери любовь.