Моялюбовь. Ксения Юрьевна Семисоха
Читать онлайн книгу.
снова накрыл меня своей удушливой серостью, и подумала: кажется, я совершенно не люблю и не умею жить.
9.
Несколько лет спустя, когда боль пережитого немного улеглась, я узнала вот что: через три недели после того дня в ноябре моя мама перестала спать в своей спальне. Точнее было бы сказать, она вообще перестала спать. Она перебралась на диван в гостиную, рядом с дверью моей комнаты. Тогда мама говорила, что папа так увлекся проветриванием, что к ночи температура в их спальне опускалась до шестнадцати градусов. В таком холоде – укрывайся не укрывайся – мама спать не могла.
Я тогда, конечно же, в эту историю поверила. Может быть даже, я вообще не обратила на нее никакого внимания: я настолько была увлечена собой и своими чувствами, что вокруг себя мало что замечала.
Я же через три недели после того дня вышла впервые на улицу погулять с собакой. За это время серая пелена с шара земли спала, ботинки стали скрипеть по снегу; небо стало выше и прозрачней, на душе стало не то чтобы веселее, но уж точно немного легче.
Пес тянет меня за собой, ему надо все время куда-то бежать: без цели, без смысла, но с радостью. Я любуюсь его рыжим бархатным загривком, вдыхаю свежий морозный воздух и решаю многому учиться у собаки.
Разумен тот, кто с благодарностью принимает то, что у него есть, и неразумен тот, кто печалится о том, чего у него нет.
Сейчас, взрослой женщиной, я часто об этом думаю: иногда специально, усилиями воли заставляя почувствовать благодать в своей душе, а порой и совершенно естественно и абсолютно искренне. Но когда-то, в пятнадцать лет, мне это виделось невозможным и больше сказать – мелким и глупым.
Счастливые люди казались недалекими, а секрет счастья в моей голове укладывался в простую, но недостижимую для меня формулу: низкие притязания к жизни и миру.
Когда мне было пятнадцать лет, почувствовать если не эту благодать внутри, то по крайней мере ее несмелые первые потуги, мне довелось только в больнице, где я проснулась ближе к ночи в тот самый ноябрьский день без малого восемнадцать лет назад.
Это случилось не сразу.
Сразу – была обида и злость, и какая-то абсурдная неловкость за то, что правы, на самом деле, мои мама и папа: ничего у меня не получается – даже умереть не вышло толком.
Но находясь в эпицентре плохого: потому что болезни сами по себе зло, а детские болезни зло во много раз большее, – оказалось не таким сложным проникнуться этим огромным по своей силе чувством – благодарностью. Да, именно в том теперь уже очевидный мне парадокс: когда все хорошо, это чувство как бы растворяется в благополучии и вытесняется жадностью до счастья, которого всегда кажется мало.
А там, среди годовалых детей, которым удаляют опухоли, новорожденных, нуждающихся в операции, среди мам, сражающихся с детским параличом и вечной боязнью косых взглядов или, напротив, опущенных глаз, кажется легким и естественным радоваться тому, что ты не знал всего этого