На реке форелевой, в северной губернии, В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай. Благостны осенние отблески вечерние

      В северной губернии, на реке форелевой.

      На реке форелевой в трепетной осиновке

      Хорошо мечтается над крутыми веслами.

      Вечереет холодно. Зябко спят малиновки.

      Скачет лодка скользкая камышами рослыми.

      На отложье берега лен расцвел мимозами,

      А форели шустрятся в речке грациозами.

      Январь, старик в державном сане,

      Садится в ветровые сани, –

      И устремляется олень,

      Воздушней вальсовых касаний

      И упоительней, чем лень.

      Его разбег направлен к дебрям,

      Где режет он дорогу вепрям[12],

      Где глухо бродит пегий лось,

      Где быть поэту довелось…

      Чем выше кнут, – тем бег проворней,

      Тем бег резвее; все узорней

      Пушистых кружев серебро.

      А сколько визга, сколько скрипа!

      То дуб повалится, то липа –

      Как обнаженное ребро.

      Он любит, этот царь-гуляка,

      С душой надменного поляка,

      Разгульно-дикую езду…

      Пусть душу грех влечет к продаже:

      Всех разжигает старец, – даже

      Небес полярную звезду!

      Вдалеке от фабрик, вдалеке от станций,

      Не в лесу дремучем, но и не в селе –

      Старая плотина, на плотине танцы,

      В танцах поселяне, все навеселе.

      Покупают парни у торговки дули[14],

      Тыквенное семя, карие рожки.

      Тут беспопья свадьба, там кого-то вздули.

      Шепоты да взвизги, песни да смешки.

      Точно гуд пчелиный – гутор[15] на полянке:

      «Любишь ли, Акуля?» – «Дьявол, не замай!..»

      И под звуки шустрой, удалой тальянки[16]

      Пляшет на плотине сам царевич Май.

      Разошелся браво пламенный красавец,

      Зашумели липы, зацвела сирень!

      Ветерок