А она говорила: «Плохо…»

      и хотела плохой казаться.

      Даже снег почернел, как порох,

      от подобного святотатства.

      Говорила: «Не жди последствий,

      ах, пора тебе измениться!»

      А проверили – это детства

      бьют серебряные копытца.

      На поверку все мы иные,

      удивляемся больше сами:

      почему вдруг пути кривые?

      почему вдруг чужие сани?

      Но ошибки, конечно, наши,

      потому что под небесами

      в сани судеб мы не посажены,

      а садимся всегда в них сами.

      Наследник Гумилева и Ахматовой,

      в лесу, где тропы выбиты сохатыми,

      под крышей деревянного сарая

      лежал я, ничего не понимая.

      Махорочные струи, извиваясь,

      в небритую щеку меня лизали,

      и плавали, густые и бесшумные,

      как плавают меж сосен тени лунные.

      «Тяни, братишка!» – требовали плотники,

      друзья мои, герои и колодники,

      все видевшие, знавшие, умевшие

      и за год мне до смерти надоевшие.

      Я пил малину с водкой, и, отчаясь,

      все это запивал грузинским чаем,

      и хлеб жевал с привычным отвращеньем, —

      о, только бы приблизить возвращенье!

      Как долго от тебя ни слов, ни писем!

      Как подло мне сквозняк тебя расписывал!

      Как нудно шелестели снегопады,

      свершая свои мутные обряды!

      Я засыпал с дымящей сигаретой,

      и в сны мои врывался темный ветер,

      злорадствовал: теперь не отыграться,

      не дотянуться, не коснуться пальцев,

      губами на ночь перечтя ресницы,

      когда тебе задумчиво не спится.

      Но хуже, было хуже, когда жалость

      в ночные сны непрошено являлась,

      юродствовала, плакала, просила:

      «Осина умирает некрасиво,

      раскинув растопыренные лапы,

      дрожа и задыхаясь на лету;

      ты хочешь повторить ее паденье? —

      мне жаль тебя. Решайся. Из деревни

      к друзьям, к стихам, и к ждущей иль не ждущей,

      решайся,

      и тебя я уведу!»

      …а за окном дробились и кололись

      розеточки мерцающих снежинок,

      и стыли на заборах злые пятна

      замерзшей человеческой мочи.

      Над речкой, окруженной, будто глетчер,

      моренами берез и стылых кедров,

      бесшумными каскадами струился,

      синел и испарялся лунный свет.

      В его глубоких ласковых разводах

      мелькали тени – призрачно, прозрачно —

      и так же непонятно исчезали,

      чтоб снова появиться над рекой.

      Над лесом поднималась крыша школы,

      в которой ничему нас не научат,

      но в окнах школы билось злое пламя —

      впервые посмотреть на этот мир.

      Под вечер дымкой покрывало снежной

      дома, дороги; уходя на берег,

      я видел камни, между ними билась

      и клокотала