Извольте, слово я даю.

      И я.

      Начну повествованье,

      А вы судите, сколь полно

      Награждено мое страданье.

      Начните же, мы ждем давно.

      Я начинаю.

      Ну!

      Вниманье!..

      Однажды юная вдова,

      Красавица с душой тигрицы,

      Каталась вечером в карете.

      Светлей трех тысяч серафимов,

      Она плыла на смену солнцу,

      Затем что солнце заходило,

      И лишь на миг ее скрывала

      Затменьем легкая гардина.

      Я шляпу снял, поклон отвесил;

      Она в ответ весьма учтиво

      Склонилась в сторону подножки

      Роскошной грудью лебединой.

      Тогда, решив, что не случайно

      Мне оказали эту милость,

      Я в эту улицу с гитарой

      В полночном сумраке явился.

      Я сочинил на случай глоссу[7];

      Себе на горе сочинил я.

      Я начал петь еще нежнее,

      Чем пел Пирам прекрасной Фисбе[8].

      «Водой от пламени спасите», –

      Таков, увы, был первый стих мой;

      Он оказался и последним:

      Уж так спасли, что Бог помилуй!

      Состав воды, гасившей пламя,

      Диоскорида[9] затруднил бы;

      Свелось к тому, что я всю ночь

      Себя высмеивал и чистил.

      Я над Валерьо торжествую.

      Я участь испытал другую:

      Он – жертва, я – наоборот.

      Итак, Лисандро, ваш отчет!

      Призвав любовь, я повествую.

      По этой улице счастливой

      И злополучной в высшей мере,

      Где тысячи живых страдальцев

      Наследье мертвого лелеют,

      Однажды, темной ночью, воры,

      Спасаясь от властей побегом,

      Тащили грузный мех с вином

      Весьма внушительных размеров.

      Бродяги эти, на бегу

      Увидев мраморные двери

      Вдовы, чье сердце много жестче,

      Свой мех приткнули в углубленье.

      И альгуасилы и другие,

      За ними гнавшиеся следом,

      Не разглядели в темноте

      Подкинутого кавалера.

      Я, поджидавший за углом,

      Едва погоня отшумела,

      Сейчас же ринулся вперед

      И полетел на крыльях ветра.

      Приблизясь к милому порогу,

      Я вижу: кто-то неизвестный,

      В плаще, при шпаге, смотрит в щелку

      И разговаривает с кем-то.

      Я подошел к нему, надвинул

      До бороды свое сомбреро

      И молвил: «Слушайте, идальго!»,

      За епанчу схватив злодея.

      А так как он не отвечал,

      Я шпагу обнажил мгновенно

      И в грудь ему, что было силы,

      По рукоять