Гэри повернул тарелку с бургером, чтобы добраться до жареной картошки, обильно полил ее кетчупом, смял салфетку, широко открыл рот, загрузил в него первую порцию еды и продолжил свой рассказ:

      – Его звали Оливер, этого моего учителя. Да его и сейчас зовут Оливер, кстати, он же не умер! Он дает концерты по всему миру и, по последним сведениям, по-прежнему остается любовником моей матери. Я не знаю, влюблена ли она в него по-прежнему, поскольку она человек сложный, легко впадающий в ярость, от любой малости. Она проводит свой досуг в борьбе с ветряными мельницами. Моя мама – типичный Дон Кихот!

      – Значит, у нее есть мечты…

      – Мечты и ярость.

      – Они часто ходят парой.

      – Я ее очень люблю. Мы вместе взрослели, если хочешь. Странно говорить это о собственной матери, но это чистая правда. И может быть, мы продолжаем вместе взрослеть. Возможно, она тоже изменилась, вполне возможно…

      Он осекся, подумал: «А зачем я все это говорю сейчас, почему я все рассказываю Калипсо Муньес?» – и, чтобы направить разговор в другое русло, попросил:

      – Передай мне, пожалуйста, соль.

      «Она сама виновата, она сидит здесь передо мной, смотрит на меня и молчит. От этого как-то теряешься. У меня создается впечатление, что я на сцене, вот я и говорю, несу невесть что.

      То ли я смущен…

      То ли, может, взволнован?

      Нет. Не взволнован и тем более не смущен.

      Но я не в своем обычном состоянии, это точно».

      Она протянула ему солонку, он взял ее.

      – Может быть, в какой-нибудь день попробуем вдвоем сыграть сонату Штрауса? Ну, знаешь, ту, для скрипки и фортепиано…

      – Это моя любимая, – произнесла она, подняв на него горящие восторгом глаза.

      – Ну вот и сыграем ее вместе, – изрек он с набитым ртом.