Нередко для потех команда судна

      заманивает альбатроса вниз с высот.

      Они летят лениво, безрассудно

      за кораблем над горькой бездной вод.

      На палубе дощатой царь лазури

      испуган, неуклюж, спустившись с облаков.

      Распластанные крылья, сладившие с бурей,

      волочатся, как весла вдоль бортов.

      Крылатый странник – вот издевка злая! —

      красавец, ты смешным уродом стал!

      Тот тычет трубкой в клюв, а этот шут, хромая,

      глумится над калекой, что летал.

      Поэт похож на властелина неба:

      вверху послушен вихрь, а выстрел – не добьет.

      Внизу под свист волочит он нелепо

      своих огромных крыльев разворот.

      Слезы в сердце,

      как над городом капли дождя.

      И куда же мне деться

      от хандры, что льет в сердце?

      Кроткий шорох дождя

      по земле и по крышам.

      Сердце слышит, грустя,

      эту песню дождя.

      В сердце дождь лишь один.

      Сердце, ты осерчало

      на себя без причин.

      Нет измен, а лишь дождик один.

      Оттого сильно сердце болит,

      что не знает причин.

      Без любви, без обид

      сильно сердце болит.

      Вниз понесла меня река без сожалений,

      когда пришел конец меня тянувшим бурлакам

      и краснокожие их в качестве мишеней

      приколотили с воплями к раскрашенным столбам.

      Что в трюме залегло, мне безразлично было:

      фламандское ль зерно, английская ль пенька.

      Когда к матросам смерть в мученьях приходила,

      меня река спустила с поводка.

      Обратно гнал меня удар морского шквала —

      я, как ребенок, глух был к ярости твоей!

      И море зимнее, ликуя, бушевало

      и полуострова срывало с якорей.

      Шторм разбудил меня, пучина роковая!

      И щепкой танцевал я шесть ночей

      над мертвыми костями, забывая

      про глупые глаза береговых огней.

      Кислица краденая сладка обормоту —

      я был зеленой так же рад волне,

      что смыла винные потеки и блевоту

      и руль, и якорь оборвала мне.

      И окунулся я тогда в поэму моря,

      настой искристый этот стал мне люб,

      и проплывал в лазурном выжженном просторе,

      задумчиво качаясь, тусклый труп.

      И бред, и марево катящегося вала,

      тягучий ритм вечерней синевы

      сильней, чем спиртом и стихами, обжигало

      перебродившей рыжей горечью любви…

      Я видел молний трещины на небосводе,

      и черный смерч, идущий средь зыбей,

      и