О, как понравилась бы детям малым

      макрели золотой и синих волн игра!

      Меня вдруг с места запахи цветов срывали

      и, как на крыльях, уносили прочь ветра.

      Мне надоели мягкий юг и север жесткий,

      но моря хныканье мой усмиряло пыл,

      и чашечки цветов держали, как присоски,

      и, будто женщина, я из объятий их не уходил.

      Я, точно остров, на себе нес птичьи страсти —

      помет и перья, перебранки и войну.

      И сквозь мои упавшие на воду снасти

      утопленник наискосок спускался в глубину.

      Я прятался под зарослями берега крутого,

      ввысь ураган швырял меня до облаков гряды,

      и ни сторожевой корабль, ни парусник торговый

      мой пьяный остов извлекать не станут из воды.

      И в дымке фиолетовой рассвета

      я неба стену красную прошиб – на ней

      был солнца свеж лишай – деликатес поэта —

      средь синевы размазанных соплей.

      И спятившей доской я плыл вдогонку

      морским конькам, волне наперерез,

      и, словно палкою, в огромную воронку

      июль сшибал ультрамарин небес.

      Мотальщик вечный синевы бездонной,

      Мальстрём меня тянул к себе в провал.

      А я, заслышав Бегемота гон любовный,

      по старым пристаням Европы тосковал.

      Я видел звезд архипелаги – земли,

      чьи небеса глубо́ки, точно бред.

      Не в этих ли ночах в изгнанье дремлет

      мильоном птиц златых наш будущий Рассвет?

      Я часто плакал, ведь луна страшна до жути,

      а солнце горько и рассвет тяжел,

      и едкая любовь затопит пьяной мутью…

      Я киль бы вдрызг разнес и в глубину ушел.

      Из вод Европы мне лишь лужа небольшая

      нужна, где мальчик, сев на корточки, в закат

      кораблик – бабочкой непрочной мая,

      пускает, странною тоской объят.

      Я больше не хочу истомы вашей, волны,

      и к ремеслу купца я не вернусь назад,

      чтоб снова видеть флаг иль вымпел, спеси полный,

      и каторжных понтонов жуткий взгляд.