А я один в толпе шагаю вдоль реки.

      Автобусы ревут тут, как быки.

      За горло держишь ты меня, любви беда:

      меня уж не полюбит никто и никогда.

      В эпоху старую постригся б в монастырь,

      да стыдно мне теперь молиться да читать Псалтырь.

      Смех над собой потрескивает, как огонь в Аду,

      и зубоскальства искры позолотили жизни глубину.

      Жизнь, как картина в сумрачном музее.

      Порой, зайдя в музей, я на нее глазею.

      Навстречу женщины в кровавом багреце,

      так уже было у любви в конце.

      Но ты, вечерним заревом объят,

      не хочешь вспоминать любви закат —

      как в языках огня Нотр-Дам ты видел в Шартре – Святого

      Сердца кровь все затопила на Монмартре.

      Мне тошно от благочестивых слов.

      Позорная болезнь меня грызет – любовь.

      Но образ есть во мне и с ним переживу я

      свою тоску-печаль, бессонниц пору злую.

      Вот ты на берегу у средиземных вод.

      Лимонные деревья тут цветут весь год.

      С тобой на яхту сели прокатиться

      друзья из Турбии, Ментоны, Ниццы.

      Ужасный осьминог всплывает из глубин,

      резвятся рыбки: в каждой образ – Божий Сын.

      Вот в Праге вы сидите в ресторане:

      и роза на столе, и ты от счастья пьяный.

      Ты позабыл про заработки прозой:

      жук бронзовый спит в самом сердце розы.

      В агатах разглядел себя, войдя в собор Святого Витта,

      и смертною тоской от этого обвит ты.

      И, будто Лазаря врасплох сиянье дня застало,

      заметил: вспять идут часы еврейского квартала.

      А тут и жизнь твоя пошла назад нежданно.

      Ты поднимался на Градчаны.

      И музыка играла в кабаках и чехи пели.

      А вот среди арбузов ты в Марселе.

      А вот в Кобленце ты в отеле «Великан».

      Под локвою средь Рима (нет, не пьян).

      А вот и в Амстердаме я с одной молодкой

      уродливой, а я ее считал красоткой.

      Тут в комнатах внаем, что на латыни Cubicula locanda,

      к моей впритык еще была веранда —

      три дня прожил тогда,

      а после съехал в город Гауда́.

      А вот в Париже тебе клеят срок:

      украл, мол, значит, сядешь под замок.

      Горюя и смеясь, поездил я по свету,

      пока не перестал ложь принимать за чистую монету.

      Я от любви страдал и в двадцать лет, и в тридцать лет своих.

      Пускал на ветер время, жил, как псих.

      На руки я свои гляжу с тоской

      и зарыдать готов в момент любой

      над тем, чего боялась ты, и над тобой.

      Со слезами гляжу: эмигрантам судьба уезжать,

      они молятся Богу, кормит грудью печальная мать.

      Весь вокзал Сен-Лазар уже ими пропах.

      Как волхвы, они верят в звезду в небесах.

      Верят, что в Аргентине им всем улыбнется удача,

      богачами вернутся домой, не иначе.

      Тот одеяло красное, тот сердце взял в путь дальний.

      И