На небесах горит огонь —

      пылает небо в синей чаше.

      На небесах горит огонь,

      всепожирающий и страшный.

      Он облака окрасил червлью.

      И день погибнет без возврата…

      И птица линию прочертит,

      летя неслышно вдоль заката.

      Я сквозь время прошёл, как игла через ткань.

      И туманом проплыл в предрассветную рань.

      В заповедную рощу тайком я проник.

      И уснул молодым, а проснулся – старик.

      Оглянулся вокруг – только нет никого.

      И закрыл я лицо золотым рукавом.

      Касаясь колючих растений,

      причудливо, страшно и странно

      качались короткие тени

      полуденного каравана.

      На эту печальную пену

      взирая глазами пустыми,

      шагали верблюды и пели

      печальную песню пустыни.

      Вставали миражи невинно —

      сквозь пальцы просачивались.

      Качались в горбах бедуины.

      Качались – раскачивались.

      Идут никуда ниоткуда

      не первую тысячу дней

      двенадцать облезлых верблюдов,

      двенадцать угрюмых людей.

      А люди, темны и раскосы,

      мычали забытый мотив.

      И змеи, как знаки вопроса,

      вставали у них на пути.

      Верблюды шагали степенно,

      следя за рассветной игрой.

      И город всплывал постепенно

      высокою синей иглой.

      Сильней океанского вала

      шумела людская молва.

      Под стенами выл зазывала.

      Стенал за стеною мулла.

      В тени бородатые люди

      смеялись и пили кумыс.

      И лёгкая музыка лютни

      спускалась по лестнице вниз.

      И красного золота глыбы

      лежали на жёлтом песке.

      Рабыни, как чёрные рыбы,

      плескались в зелёной воде.

      Средь этого блеска и блуда,

      средь пляшущих этих теней,

      стояли двенадцать верблюдов,

      стояли двенадцать людей.

      Тряпицы с едой завернули,

      пустой отшвырнули кувшин,

      верблюдов за ноздри рванули

      и молча в пустыню ушли.

      Сверкали овальные башни.

      А воздух дурманом дурил.

      И город, прекрасный и страшный,

      в высокие трубы трубил.

      Хоть собака залаяла б, что ли… —

      я оглох в этой жуткой глуши.

      Смотрит месяц в широкое поле:

      ни живой и ни мёртвой души.

      И чего непогоде неймётся? —

      понеслась по снегам и по льдам.

      Воет ветер

      и сзади крадётся,

      словно волк по горячим следам.

      Зреют в небе огни золотые,

      и сверкают колюче-остро.

      Млечный Путь, как дорога Батыя,

      полон ярких далёких костров.

      Над землёю стоит непокой…

      Чья-то тень на ветру замерзает,

      будто женщина машет рукой.

      Подхожу – а она исчезает.

      Когда одиноко

      мне было невмочь,

      я вышел из хижины

      в лунную ночь.

      По ясной дороге

      пошёл через лес.

      И было светло

      от земли до небес.

      И вижу: навстречу мне

      лунной тропою

      печальные люди

      несметной толпою

      идут