Старуха-мать с ребенком-идиотом —

      Слюнявым, длинноруки, большеротым, —

      Идут гулять в ближайший лесопарк

      И будут там смотреть на листопад.

      Он не ребенок. Но назвать мужчиной

      Его, что так невинен и убог,

      С улыбкой безнадежно-беспричинной

      И с головою, вывернутой вбок?

      Они идут, ссутулившись. Ни звука —

      Лишь он мычит, растягивая рот.

      Он – крест ее, пожизненная мука.

      Что, если он ее переживет?

      Он не поймет обрушившейся кары

      И в интернате, карцеру сродни,

      Все будет звать ее, и санитары

      Его забьют за считаные дни.

      О, если впрямь подобье высшей воли

      Исторгло их из хаоса и тьмы

      На этот свет – скажи, не для того ли,

      Чтоб осторожней жаловались мы?

      А я-то числю всякую безделку

      За якобы несомый мною крест

      И на судьбу ропщу, как на сиделку

      Ворчит больной. Ей скоро надоест.

      Но нет. Не может быть, чтоб только ради

      Наглядной кары, метки нулевой,

      Явился он – в пальто, протертом сзади,

      И с вытянутой длинной головой.

      Что ловит он своим косящим глазом?

      Что ищет здесь его скользящий зрак?

      Какую правду, большую, чем разум,

      Он ведает, чтоб улыбаться так?

      Какому внемлет ангельскому хору,

      Какое смотрит горнее кино?

      Как нюх – слепцу, орлиный взор – глухому,

      Взамен рассудка что ему дано?

      Что наша речь ему? – древесный шелест.

      Что наше небо? – глина и свинец.

      Что, если он непонятый пришелец,

      Грядущего довременный гонец?

      Что, ежели стрела попала мимо

      И к нам непоправимо занесен

      Блаженный житель будущего мира,

      Где каждый улыбается, как он?

      Что, ежели, трудов и хворей между,

      Он послан в утешенье и надежду —

      Из тех времен, из будущей Москвы,

      В которой все мы будем таковы?

      Эгоизм болезни: носись со мной,

      Неотступно бодрствуй у изголовья,

      Поправляй подушки,