Он шел, влача сухою пылью

      останки тонкой тени, кроме

      которой только холод тыльный

      остался утром от проема

      ночного в пустоту, как будто

      в укрытую от света смерти

      плоть, застланную телом, гнутым

      согласно снившимся отверстьям

      уст, лона, бедрам, ребрам, шее,

      ключицам, – так и тень хромая

      к суставам праха льнула млея,

      души лишь контур сохраняя.

      Свинцовым острием, гонящим

      из тела голос, тело – в лес,

      пронзенная исчезла в чаще

      седых, прямых стволов и здесь

      хранима страхом обнаружить

      взамен пленившей плоти, чье

      сиянье умножалось стужей,

      землею твердой и свое

      приумножало безразличье

      на узком, сумрачном пути

      разлучной травли, – только птичью

      неуловимость глаз, почти

      невидимых, чей молкнет щебет

      в ветвях глазниц, и, по живым

      ветвям стекая, слезы лепят

      кору из льда, но ствол храним

      не ею, тонкий стан замкнувшей,

      текущей всё еще с лица,

      а страхом, пронизавшим душу

      изнеможенного ловца.

      Он летит одиноко,

      от прозрачного жара,

      от назначенной кары

      корчится в колесе.

      Помнит мнущееся от вздоха

      из сиянья, из сумерек одеянье,

      облекавшее всех

      тонкой тканью.

      Голубая и золотая

      ткань истлела. Ее изглодали

      черви очей,

      в небо с лица уползая.

      Жар едва ли сейчас горячей

      прежней, ранней печали,

      жившей в черепе белом —

      в расщепленной своей колыбели

      и в могиле своей.

      След слезы, текущей вдоль лица,

      подо льдом мерцал,

      отражая ясный блеск,

      проникавший сквозь тонкую кожу

      сном смеженных небес

      в тесноту воздушного белка.

      Озаренный явью сон

      был пронзен

      призраком порожним,

      как отверстием зрачка

      в облаке из радужных пелен.

      Началась весна.

      И не пряча веры ранней,

      бодрствуя в пещере сна,

      он вдыхал и пил зиянье,

      а тому была тесна

      плоть во льду воспоминаний.

      «Чем зорче ты в чужом бреду,

      тем легче он тебя морочит.

      О, дай, я тоже ночь найду,

      или откройте небу очи!

      Отверзлись небеса, и в щель

      забытое вползает пламя,

      по граням пепельных вещей

      сверкая ветхими огнями.

      И я увидел, всё в пыли,

      лицо, горящее в пустыне:

      его черты зрачок прожгли,

      моей