Лиловый лиф и желтый бант у бюста,

      Безглазые глаза – как два пупка.

      Чужие локоны к вискам прилипли густо,

      И маслянисто свесились бока.

      Сто слов, навитых в черепе на ролик,

      Замусленную всеми ерунду,

      Она, как четки набожный католик,

      Перебирает вечно на ходу.

      В ее салонах – все, толпою смелой,

      Содравши шкуру с девственных идей,

      Хватают лапами бесчувственное тело

      И рьяно ржут, как стадо лошадей.

      Там говорят, что вздорожали яйца

      И что комета стала над Невой, —

      Любуясь, как каминные китайцы

      Кивают в такт под граммофонный вой.

      Сама мадам наклонна к идеалам:

      Законную двуспальную кровать

      Под стеганым атласным одеялом

      Она всегда умела охранять.

      Но, нос суя любовно и сурово

      В случайный хлам бесштемпельных «грехов»,

      Она читает вечером Баркова

      И с кучером храпит до петухов.

      Поет. Рисует акварелью розы.

      Следит, дрожа, за модой всех сортов,

      Копя остроты, слухи, фразы, позы

      И растлевая музу и любовь.

      На каждый шаг – расхожий катехизис,

      Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи.

      Некстати поминает слово «кризис»

      И томно тяготеет к глупой лжи.

      В тщеславном, нестерпимо остром, зуде

      Всегда смешна, себе самой в ущерб,

      И даже на интимнейшей посуде

      Имеет родовой дворянский герб.

      Она в родстве и дружбе неизменной

      С бездарностью, нахальством, пустяком.

      Знакома с лестью, пафосом, изменой

      И, кажется, в амурах с дураком…

      Ее не знают, к счастью, только… Кто же?

      Конечно – дети, звери и народ.

      Одни – когда со взрослыми не схожи,

      А те – когда подальше от господ.

      Портрет готов. Карандаши бросая,

      Прошу за грубость мне не делать сцен:

      Когда свинью рисуешь у сарая —

      На полотне не выйдет belle Hеlene[1].