Замороженный тамбур наполнен дымом.

      Плечом к плечу дотягиваем предрассветные сигареты.

      Вагон катит в шубе из инея.

      Фонари и горящие окна расцарапывают хрусталик.

      Глазные яблоки закоченели от ледяных слез.

      Всю ночь снятся поезда, разъезды,

      платформы – на них надо бежать по

      шпалам, чтобы успеть к пересадке:

      – Это та платформа? – Нет! – Это тот состав? – Нет!

      Локомотивы движутся туда и сюда, как носороги —

      со столбом света во лбу. Господи, какая тоска, какая

      темень. Господи, убей меня, положи на рельсы.

      Пусть раскатают колеса меня по стране. Пусть каждой

      частичкой, склеванной воронами, галками, этими

      вопящими карликовыми птеродактилями, – я обниму

      отчизну. Пусть каждой молекулой пролечу над

      рощами, холмами, свалками, реками и полями.

      Пусть бедная скудная, как ладони старухи, родина

      станет теплее с каждой моей крошкой.

      Снова ночь. И снова поезда тянутся в сосущую под

      ложечкой даль синих путевых фонарей.

      Машинист зорко стоит над пультом, который

      вдруг замещается штурвалом.

      Крепкие пальцы твердо, румб за румбом,

      ведут состав по лестнице разобранных шпал,

      карабкающихся на полюс, на Дальний Восток, в Китай.

      Поезда, поезда вязнут в бескрайней пустой стране.

      Росомахи, обретшие подобие речи, прокрадываются на

      полустанках в вагоны. Они забираются на полки,

      обгладывают промерзшие тела, начинают с щек.

      Они сидят на груди трупов и по-обезьяньи

      обшаривают карманы; быстро-быстро рвут

      билеты в клочки, снимают часы, надевают на шею,

      проворно засовывают себе в очко наличность.

      А вокруг темнота, глухота на тысячи верст.

      Волки молчат, ибо их глотки тоже обрели

      что-то близкое к речи. Всё потому, что пустая

      русская земля не может обходиться без звуков

      родной речи, ей нужно хоть что-то, хоть волчий

      кашель. Машинист тихо, без гудка трогает состав

      и снова берется за штурвал. Тихая улыбка

      спятившего кормчего застыла на его безглазой роже.

      Росомахи, пока поезд не набрал ход, спрыгивают с

      подножек и мчатся, утопая в снегу, через тайгу.

      Спокойный Тихий океан ждет, когда прибудет

      к обледеневшей пристани мертвый поезд;

      когда пришвартуется затерянный поезд, полный

      людей погибшей страны, обобранных и

      с выгрызенными сердцами. Декабрьские волны

      станут лупить в причал, брызги захлестнут

      подрагивающие под порывами ветра вагоны.

      Гул океана – лучшее, что может

      присниться поверженным титанам.

      Теперь пустыня в зрачках, ветер в бронхах.

      Тысячелетья шлифуют мозга кору.

      Волны мелют песок, он спекается в окнах.

      Что ты, песок, мне покажешь? Мечту?

      Мне она не нужна больше. Дым

      развалин?