Время настало, и лошади щиплют траву

      на площадях Европы, голой и лунноглазой.

      Баржи белые тел дрейфуют в распаханном бычьем рву

      воздуха с бундестагом, с бумажной исписанной розой.

      Время настало кузнечика и дракона.

      Имена долго менялись, прогибая предметы,

      и те сдались и истлели. Цикада, говорю, Моргана,

      говорю тебе, будь, говорю тебе, будь и скули, ты сильней кометы.

      К тебе, любовница, уже не людей, но бессмертных

      сущностей с головами оленьими, с пятипалой скользкой звездой

      в оголенных глазницах, – еще не тел, но безмерных

      животных, сцепляющих тленье, как жидким азотом, собой.

      К тебе, светлоокая дева, ласкающая Колханта,

      разрывающая чернозем могил клыком желудевым вепря,

      собирающая вспять имена на верные, на гласные гланды,

      на белую пудру бабочки, на черную вену.

      К тебе, молкнущей так, что, сместившись в тиши, медуза

      висит в салоне кабриолета, как жидкая лампа

      с острекавшейся кровью, к тебе юногрудая Муза,

      к тебе, шестипалый вихрь, мускулистая львиная лапа,

      замахнувшаяся на бабочку – и ловит! К тебе, богиня!

      Ты одна не плачешь, когда шатаются звезды.

      В твоем клекоте розы встают из земли, по горло нагие.

      И я плыл в тишину, и мои обморожены весла.

      Не умолкай птицеловка, жизнедарительница, товарка

      по ночам с кокаиновым ангелом, летучей мышью.

      Врастай в меня черепом, красным моллюском, жаркой

      статью, кошачьим воплем, ребром, тишью.

      К тебе, богиня, зарывающая себя по горло

      в солнце живых и солнце мертвых, чтоб дальше горели.

      Ты виснешь бисером в промежутках тех мощных голых

      тел, что, выбежав из Помпеи, сникли в потёк акварели.

      Забирайся, пламя, за ворот и, яд, за щеку.

      Ты меня рожала, словно комету, из зуба.

      Я пьянел от волос твоих, я стою один вдоль ожога,

      как замерзшая молния вдоль людьми проросшего дуба.

      Хвала тебе, Пан, Козерог, возьми, что имею —

      песнь о тебе, как ты сидел на русской

      Ниле-реке, играя на тростнике, левее

      себя самого, словно вынут язык моллюска,

      а справа лежит все, что было еще до пенья, —

      створки, в которых гуляют мысли да ветер,

      а сам ты прозрачнее стал и стал тупее

      меж черной луной и белой – дар муз, дар речи.

      Тифон, вынимает себя из пространства, словно

                                                                     из красной глины, —

      ростом больше, чем слепок, лемехом вспахан, вскопан,

      землею набит, как слепец – ночью