В Берлине, в многолюдном кабаке,

      Особенно легко себе представить,

      Как тут сидишь году в тридцать четвертом,

      Свободных мест нету, воскресенье,

      Сияя, входит пара молодая,

      Лет по семнадцати, по восемнадцати,

      Распространяя запах юной похоти,

      Две чистых особи, друг у друга первые,

      Любовь, но хорошо и как гимнастика,

      Заходят, кабак битком, видят еврея,

      Сидит на лучшем месте у окна,

      Пьет пиво – опрокидывают пиво,

      Выкидывают еврея, садятся сами,

      Года два спустя могли убить,

      Но нет, еще нельзя: смели, как грязь.

      С каким бы чувством я на них смотрел?

      А вот с таким, с каким смотрю на все:

      Понимание и даже любованье,

      И окажись со мною пистолет,

      Я, кажется, не смог бы их убить:

      Жаль разрушать такое совершенство,

      Такой набор физических кондиций,

      Не омраченных никакой душой.

      Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,

      Фирменная секреция, секрет фирмы,

      Вьются бестиальные белокудри,

      И главное, их все равно убьют.

      Вот так бы я смотрел на них и знал,

      Что этот сгинет на восточном фронте,

      А эта под бомбежками в тылу:

      Такая особь долго не живет.

      Пища богов должна быть молодой,

      Нежирною и лучше белокурой.

      А я еще, возможно, уцелею,

      Сбегу, куплю спасенье за коронку,

      Успею на последний пароход

      И выплыву, когда он подорвется:

      Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,

      Однако никогда не до конца:

      То ли еще я в пищу не гожусь,

      То ли я, правду сказать, вообще не пища.

      Он будет умирать и возрождаться

      Неутомимо на моих глазах,

      А я – именно я, такой, как есть,

      Не просто еврей, и дело не в еврействе,

      Живой осколок самой древней правды,

      Душимый всеми, даже и своими,

      Сгоняемый со всех привычных мест,

      Вечно бегущий из огня в огонь,

      Неуязвимый, словно в центре бури, —

      Буду смотреть, как и сейчас смотрю:

      Не бог, не пища, так, другое дело.

      Довольно сложный комплекс ощущений,

      Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.

      Адорно приписывается (кем приписывается? – многими)

      Мысль о том, что писать стихи после Освенцима —

      Варварство; он так и пишет – варварство.

      Обычно эту формулу Адорно

      Цитируют злорадно и задорно.

      И