Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы актуальной словесности. Евгений Ермолин
Читать онлайн книгу.
личность критика как вполне независимую величину. Он берет на себя те обязательства, какие считает нужным взять, а в целом живет в литературе на равных правах с прозаиками или поэтами.
Критик – свободный художник, странствующий рыцарь литературы, свободный, внепартийный интеллектуал, а не функция литпроцесса, не поденщик на службе у богатых заказчиков. Мыслитель не по найму.
Мой патетический идеализм тех времен плохо сочетался с агеевским свифтианством, со скептическим фатализмом, который я в нем угадывал (а был бы умнее – угадал бы скорее скептический стоицизм). С тех пор прошли годы. Агеев умер. А я стал немного похож на него. Я теперь больше всего ценю критику в заостренно дневниковой форме a la Василий Розанов, стилистически форсированное личностное в ней начало.
«Если я вообще задумываюсь над тем, кто же я есть, так предпочитаю неопределенное слово „литератор“, то есть человек, пишущий тексты. Какая, в сущности, разница, что послужило поводом для текста – художественное произведение или некий факт жизни? В какие-то исторические периоды больше поводов дает литература, в какие-то – жизнь. Если мне самому есть, что сказать, то происхождение повода практически безразлично. Не то чтоб это было некое продуманное „кредо“, – просто я так живу и, видимо, буду жить».
Что-то в нем было еще от великолепных французов XVIII века. Да и то: конечно, он – в сильной степени просветитель, пытавшийся пролить немного света в потемки коллективной постсоветской души. Не весьма удачное русское Просвещение имеет в нем беззаветного рыцаря на службе простых истин разума, практического гуманиста и «критического реалиста»-патриота.
Он служит истине? Да, но отношения с истиной у Агеева непросты. В абсолютную истину он не верил, но брал на себя риск утверждать те ценности, которые считал несомненными. В итоге он нередко бессистемен (и форма его свободных записок, поисковые маршруты его творчества воспроизводят эту бессистемность как принцип). Но ситуативно очень часто убедителен.
Ну да, в те давние уже времена, я однажды уличал критика: «Агеев – либерал, но либерал каприза, либерал чувства; вовсе не мыслитель». (Как бы неполноценный такой либерал, с моей концептуальной анархо-ультралиберальной кочки.) Однако прошло время, и я так думаю теперь, что я недооценил тогда свободную игру его ума и вообще не вполне ценил игру, поскольку подозревал, «прозревал» у ее апологетов избыток релятивизма и циническое оборотничество. А это не всегда так. И когда я теперь перечитал выпуски «Голода», я нашел у Агеева много родного и близкого. Там есть то веяние свободного духа, без которого не имеет смысла жить.
Нет готовых истин. Нет завершенных мыслей. Конец начала – это и начало конца. Как это странно и как чудесно: в ловушке момента трепещет живой, новорожденный смысл. Момент ушел, а смысл остался. Почему-то Агеев сегодня современнее многих из нас. Его «голод» заразителен.
Жизнь