Такие домá – у Рихарда Васми,

      кубики мягкие, гуашевые,

      стоят на канале, а мы вместе с вами

      мимо них прогуливаемся важно так.

      У них все рамы как будто выставлены

      то ли взрывом, то ли Главным Оконным Мастером,

      но это не дыры, а счеты истины,

      костяшки, отщелкиваемые Майстером

      Экхартом: это не это и то не то…

      Оттого из них никто и не выглядывает,

      хотя костяшки лучше, чем решето,

      лучше взгляд косточки, чем и рядом нет

      взгляда, лучше –  вишневой, черешневой,

      сливовой, фиговой, все равно, фигóвой,

      лучше –  апофатически всё отнечивать,

      а потом придачивать всё по новой,

      гуляя мимо красных, зеленых и желтых кубиков

      и пересохших каналов, и буксиров Рихарда Васми,

      мимо схематичной и редкой публики,

      мимо шелестящих с утра сутр Вьясы.

      Свет есть, и звук, но только нет ни слова

      сказать, какой там свет, и цвет, и звук

      всё начинают засветло, всё снова,

      во тьме еще, с короткого тук-тук,

      стеклянного тук-тук в бутылочку Моранди,

      чуть розовую, серую почти,

      хранящую слова, как будто бога ради,

      стоящую у света на пути.

      В бутылочном письме, размытом до агонии,

      гонимом только пылью световой

      никто не разберет, где звук, а где огонь, и

      все ищут слово в розе ветровой.

      Просто разговор, а не разговор –

      ы одно, закадычное,

      простое, как пот из пор,

      и такое же неприличное,

      и такое же общее, вот бы так,

      как немой дурак,

      называть все вещи по имени

      одному и тому же –  всё ы да ы,

      ничего не брать из пустой головы,

      только то, что взято из вымени.

      Всё –  в молочном родстве,

      в милом поте лица,

      всё в труде умирающем, вечном,

      всё друг с другом на ы

      и другого лица

      нет и не было в рéчнике млечном.

      Свет