Впереди –  старуха с двумя лыжными палками,

      позади –  старик, в три погибели, с клюкой.

      Такая у них нордическая ходьба.

      Она не смотрит назад, он –  вверх, валкими,

      но шаткими шажками держа прямой

      курс, по которому ведет Судьба.

      Вот уж и впрямь «саувакя́вели», оба

      скорей идут, чем идут скорей; скорей

      ковыляют, чем идут. Палкоход –

      зимняя форма надежды, спорт у гроба,

      первенство, не за лавр, так хоть за порей,

      за первинки, за родной огород,

      который сейчас под снегом, ему тепло,

      а им не холодно, но и не жарко;

      так и должно быть спортсменам зимой.

      У старика под носом не пот, а сопли,

      но так и должно быть, соплей не жалко,

      жаль старуху и хочется домой,

      в кисло-сладкий, густой, предпоследний воздух,

      к надбитому кубку и блюдцу к нему,

      к некрепкому, несладкому чаю.

      Но пяточки палок сверкают как звезды,

      но Фрейя к смертному Оду своему

      не повернет главы отчаянной…

      Я работал дворником четыре месяца

      в парке Лесотехнической академии,

      меня учили мести опавшую листву «волной».

      Я вставал в пять утра и шел к метро вместе с

      рабочими, отличаясь от их племени

      мешком из полиэтилена –  нужен был холстяной.

      Потом наступила зима, и стволы в парке

      светились изнутри голубоватым светом.

      Однажды меня окружила стая собак…

      Потом это все надоело моей Парке,

      и я сломался на колке льда, но при этом

      насмотрелся на утро и растущий из утра парк.

      Поэтому я и понимаю дворников,

      пусть они иногда не понимают меня,

      и в труде им куда больше помогают машины,

      но стоит услышать шарк лопаты, корни слов

      становятся пятнами голубого огня

      и тянут в себя сытную снежную мочажину,

      и наступает утро, и лом говорит «цок»,

      и лед отвечает «коц», и лежит, покоцан,

      и оранжевая спецовка на ветру будто флаг,

      и матюги старшей дворничихи идут впрок

      этому медленному свету, и в окно сам

      он ползет, нещедрый, но от каких-то там тайных благ.

      Моя собака скоро умрет, и я

      закончу шестнадцатилетнюю прогулку

      в парке имени академика Эдгара По.

      В детстве мы называли его «поля»,

      здесь плохо растут деревья, и мало толку

      от новых посадок (торф), и отвести слабó

      «полюстровские ключи». Этой водой,

      богатой железом, Кушелев-Безбородко

      лечил всех желающих, пользовал теплым душем.

      Теперь только ржавые пятна весной

      на старой траве и новой, лезущей кротко,

      напоминают об этом: Мусина-Пушкина

      продала эти места Брусницыну,

      а тот