Снег идет под фонарями – он-то видит нас с тобой

      В треснувшей оконной раме, в рюмочной на Моховой.

      Ткнулись сумерки в колени – выросли из-под земли,

      Выщербленные ступени белым мохом поросли,

      Килька вытянулась в струнку, натыкаясь на яйцо,

      Ты, помедлив, поднял рюмку, лунное склонив лицо,

      Улыбаясь уголками. Сигарету мне зажги.

      Дверь тяжелую толкали пьяненькие мужики,

      В блюдце звякала монета. Липкий столик, алкаши.

      Где та рюмочная – нету, если помнишь – покажи.

      Только снег идет меж нами, между мною и бедой,

      Взмахивая рукавами, как Вертинский молодой,

      По обледенелым плитам топчется который час,

      За окном, давно не мытым, только он и видит нас.

      Как хочется жить и любить

      И город похлопывать: кореш!

      Еще не исчерпан лимит

      На эту внезапную горечь,

      Залившую душу дневным

      Лучом без теней и поблажек.

      Плывет над котельными дым,

      И катер у берега пляшет.

      Волна весела, как щенок,

      С разбегу метнется, оближет.

      А боль – это просто бинокль,

      В который грядущее ближе,

      Где нет ни тебя, ни меня,

      Лишь горка немытой посуды,

      И плесенью пахнет сквозняк,

      Случайно дохнувший оттуда.

      Вот я и старше тебя, родная.

      Носится ветер, листву сминая,

      Дышащим тяжко большим конем.

      Солнцу теперь – исподлобья зыркать.

      Папину скрипку и бескозырку

      Помнишь ли, плачешь ли ты о нем?

      Вот он насвистывает и вертит

      Чашку в руках, не заметив смерти,

      Нарисовавшейся у дверей.

      Кажется, только что мы расстались.

      Тополь, накинувший снежный талес,

      Мерно качается, как еврей,

      Тихо молитву свою бормочет.

      Страшно ему на пороге ночи —

      Что, если шепот его – фигня?

      Страшно и мне на пороге кухни.

      Скоро напротив окно потухнет.

      Любишь ли, помнишь ли ты меня?

      Помнишь ли берег балтийский длинный,

      Сизые волны, зонты, кабины

      Пляжные,