Давай поедем вниз по Волге,

      а может, вверх по Ангаре,

      давай поверим, как помолвке,

      в дороге встреченной заре.

      Давай увидим ночью где-то,

      как, проплывая чередой,

      дома,

              дома на сваях света

      стоят над черною водой.

      Пусть, вместе нас еще не зная,

      посмотрит вдруг из ивняка

      вся очень добрая,

                                 родная,

      вся очень русская —

                                      Ока.

      Пусть и Сибирь с второй Окою,

      и ярославские стада.

      Пусть земляникою сухою

      повеют курские стога.

      Давай с тобой бродить по людям

      и целоваться без стыда.

      Давай друг друга так полюбим,

      что не разлюбим никогда.

      Давай божественно, безбожно

      век проживать за полчаса.

      А это можно?                     Невозможно.

      И потому получится!

      В пальто незимнем, в кепке рыжей

      выходит парень из ворот.

      Сосульку, пахнущую крышей,

      он в зубы зябкие берет.

      Он перешагивает лужи,

      он улыбается заре.

      Кого он любит? С кем он дружит?

      Чего он хочет на земле?

      Его умело отводили

      от наболевших «почему».

      Усердно критики твердили

      о бесконфликтности ему.

      Он был заверен кем-то веско

      в предельной гладкости пути,

      но череда несоответствий

      могла к безверью привести.

      Он устоял. Он глаз не прятал.

      Он не забудет ничего.

      Заклятый враг его – неправда,

      и ей не скрыться от него.

      Втираясь к людям, как родная,

      она украдкой гнет свое,

      большую правду подменяя

      игрой постыдною в нее.

      Клеймит людей судом суровым.

      Вздувает, глядя на листок,

      перенасыщенный сиропом

      свой газированный восторг.

      Но все уловки и улыбки,

      ее искательность и прыть

      для парня этого – улики,

      чтобы лицо ее открыть.

      В большое пенное кипенье

      выходит парень из ворот.

      Он в кепке, мокрой от капели,

      по громким улицам идет.

      И рядом – с болью и весельем

      о том же думают, грустят

      и тем же льдом хрустят весенним,

      того же самого хотят.

      Взрывы, взрывы…

                                  Под зыбкой вишенкой

      я в траве лежу у плетня.

      В белом платье с украинской вышивкой

      смотрит девочка на меня.

      «Хочешь груш из нашего садика?

      Весь в крови настоящей ты.

      Ты в тумане, наверно, дяденька,

      поцарапался о кусты.

      Над землею столько тумана,

      столько