Сивилла. Флора Рита Шрайбер
Читать онлайн книгу.
видит, – писала Сивилла в своем дневнике 7 января 1947 года, – что мне гораздо лучше». Восьмого января 1947 года Сивилла отметила в дневнике, имея в виду это безымянное нечто: «Я так горжусь, что могла вчера вот так поговорить с мисс Апдайк и остаться на уровне. Пока никаких отклонений. Единственное, чего я так давно желала. Бог наверняка услышал мои молитвы».
Это безымянное нечто, эти «отклонения», которые могли помешать ей держаться «на уровне», тем не менее не ушли на покой. Ее дневник – действительно надежный показатель присутствия или отсутствия «отклонений», поскольку Сивилла, владея ситуацией, всегда отмечала это соответствующей записью, так что пробелы в записях свидетельствуют о том, что даже в период, когда она считала себя «более или менее», далеко не все было в порядке. К примеру, отсутствует запись за девятое января – следующий день за вспышкой оптимизма. Часто за хорошими днями следовали дни плохие.
Хороших дней у Сивиллы оказалось достаточно много для того, чтобы завершить почти три года учебы, успешно начав второй семестр выпускного года. Но именно тогда, в 1948 году, незадолго до конца последнего семестра, Сивилле позвонил отец и вызвал ее в Канзас-Сити, где в то время жили родители. Мать ее умирала от рака селезенки и не желала, чтобы за ней ухаживал кто-нибудь, кроме Сивиллы. «Если твоя мамочка хочет именно этого, – сказал Уиллард Дорсетт дочери, – она это получит».
Сивилла не знала, чего ей ожидать по прибытии в Канзас-Сити. Старые страхи возобновились сами собой. Однако Хэтти Дорсетт никогда не была столь спокойной и уравновешенной, как тогда в Канзас-Сити. Парадоксально, но именно в этот кризисный период мать и дочь понимали друг друга лучше, чем когда-либо.
По иронии судьбы это спокойствие стало основой событий, начавшихся как самый заурядный вечер. Хэтти Дорсетт, относительно мало страдавшая от болей, сидела в большом красном кресле в гостиной дома Дорсеттов. Она читала «Домашний журнал для женщин» при свете маленькой настольной лампы. Сивилла внесла поднос с ужином. И тогда, вроде бы ни с того ни с сего, Хэтти Дорсетт заметила:
– Я никогда не делала этого.
– Чего не делала? – тихо спросила Сивилла, полагая, что мать сожалеет о чем-то, чего не сделала в прошлом, говорит о каких-то незаконченных делах, которые угнетают ее.
– Я никогда не звонила ей, – сказала Хэтти Дорсетт.
– Кому, мама?
– Я не звонила доктору Уилбур, – объяснила мать.
– Ты звонила, – поправила Сивилла. – Разве ты не помнишь? Я же слышала ваш разговор. Все до последнего словечка.
Хэтти Дорсетт спокойно ответила:
– Так вот, я держала палец на кнопке. Я не звонила. Я никогда ей не звонила.
Такая возможность ни разу не приходила Сивилле в голову. Нельзя было даже вообразить, что мать может столь решительно перекрыть ей путь к выздоровлению. Немыслимо было представить, что мать обрекла ее на неуверенность и сомнения по поводу врача, с которыми Сивилле пришлось жить с октября 1945