Июль изранил и обжег Израиль.

      А при жаре —

      как при царе:

      прогон сквозь строй

      под шомполами солнца – в ад из рая —

      полуденной порой.

      Вот древо цеэла́ в кровавых клочьях.

      Ах, что с его спиной… Ах, как клокочет

      в сутулых поротых полушарах

      с повальным выплеском из рваных почек

      кровь… Кровь!.. А не шарлах.

      Как были сизы киевские парки!..

      Полны́ то снежных, то туманных глыб,

      но с неких пор, пастельный мир забыв,

      я хайфская, где все посадки – я́рки.

      Здесь не найти холодногаммной грядки,

      лишь пламенные, василек здесь – миф.

      Глаз рвется к морю с круч, но при оглядке

      наотмашь алым бликом бьет залив.

      Асфальт тягуч – прихватывает пятки.

      Подножка. Надпись: «Хайфа – Тель-Авив».

      В автобусе – мороз. Снаружи – кроны

      казненные!..

      Мне хоть бы сквозь стекло

      тончайшими перстами взгляда тронуть

      их души в гнездах ран, чтоб злу назло

      досталась им предгибельная ласка!

      Дотягиваюсь – нет, не кровь, не краска,

      а лепестки!.. От сердца отлегло.

      За нами – порт, где каждый трюм, по слухам,

      догнавшим нас, хоть мы и резво мчим, —

      покачивается китовым брюхом,

      столь перегретым, что почти живым;

      заразна жизнь! – и мертвые товары

      на днищах стали на подъем легки:

      меняют позы, ло́мятся из тары

      и перекидываются в грузовики;

      а те, рыча, стоят уже на трассе;

      пеньковые канаты в кузовах

      на бухтах привстают, как кобры, в трансе

      от редкостного счастья оживать,

      заглядывать за борт в соседний кузов,

      таких же полный такелажных грузов,

      чтоб в параллельной гонке наконец,

      под перестук двух дизельных сердец,

      с соседским ве́рвием связаться в узел,

      навстречу им рванувшимся с колец.

      Рекой-шоссе плывут стволы секвойи:

      полтуловища на прицеп легло,

      ствол на стволе, они как плот двуслойный,

      их двое, двое, двое, двое, двое…

      Сук одного фиксирует дупло

      ствола другого, чтоб при встряске врозь их

      не повело.

      Овечьи шкуры, хлопок из Египта…

      Я – слишком я, я слишком в стороне

      была от груд и ворохов… от флирта

      легчайшего… с созданьями извне…

      Рекой-шоссе плывут тюки и кипы.

      Я чую их нечужеродность: в них бы —

      в горячих,